В процессе бесперебойного цитатообмена между различными культурными людьми, наряду с неизменными, обретшими с годами некоторую непоколебимую железобетонность, «Мы все учились понемногу…» или, например, «Быть знаменитым некрасиво…» или, допустим, «Хотели как лучше, а вышло…» или «Все смешалось в доме…» и так далее, вполне почетное место занимает и ахматовская строчка про «когда бы знали из какого сора».
Но не только стихи растут из этого ахматовского сора. Из него, не ведая стыда, растут также и различные, совершенно безответственные и паразитические, но настойчивые и пронзительные, как сирена полицейской машины, ассоциации, связанные не столько с самим словом «сором», сколько с верным и неразлучным его синонимом. Слово «мусор» возникает постоянно хоть в мыслях, хоть в разговорах, из каких бы, даже самых отдаленных и трудноразличимых контекстов это слово ни падало на наши непокрытые головы.
Падают на нас различные тягостные медиа-новости, где упоминаются то «мусорная реформа», то «мусорная мафия», то «мусорный полигон», новости, где рассказывается об отчаянных и, как правило, совершенно безуспешных попытках граждан защититься от всепроникающего «мусора». А новости, где сообщается о том, что те, другие, пятые и десятые массовые или персональные выступления граждан неизменно, тупо и грубо подавляются полицейскими дубинами (во всех значениях этого слова), не могут не отозваться праздными размышлениями о том, посредством какого расхожего просторечия некоторые непочтительные и несознательные граждане именуют иногда доблестных сотрудников правоохранительных органов.
Да, у слова «мусор» есть разные значения. И эти разные значения иногда, как в случае с «мусорными войнами», довольно многозначительно совпадают в едином времени и пространстве.
Существуют разные значения этого слова, и в большинстве случаев означаемое не отличается особым дружелюбием по отношению к означающему.
Но одному из значений того слова мне хочется объясниться если не в любви, то по крайней мере в доброжелательном любопытстве. Речь тут о том «мусоре», с которым последовательно и иногда продуктивно работает современное художественное сознание.
Есть мусор и мусор. Точно так же, как есть шум и шум.
Я говорю не о том сокрушительном шуме, который обрушивается на нас среди ночи оскорбительной попсой из открытого автомобиля, остановившегося под твоими окнами, и не о том, что хищно впивается в твой мозг посредством веселой добрососедской электродрели.
Я говорю о том шуме, в котором и автор, и читатель-зритель-слушатель учатся распознавать ритм и порядок.
И я говорю не о том мусоре, который скапливается и неопрятно махрится по давно не метенным углам и закоулкам, не о том, который накидан под твоим окном, не о том, что зловонно тлеет на городских свалках. Не о том.
А вот о том, очень давно обнаруженном мною в рассказе Андрея Платонова, в рассказе, который так и называется «Мусорный ветер». Вот, что нашел я очень давно в этом рассказе, вот, что прочитал я, едва ли не задыхаясь от восторга: «В пространстве шел ветер с юга, неся… житейский мусор и запах городов, остатки взволнованного шума, обрывающийся голос человека… Он услышал далекую жалобу женщины, грустный крик толпы, скрежет машинных скоростей, пение влажных цветов на берегу Средиземного моря. Он вникнул в эту невнятность, в безответное долгое течение воздуха, наполненное воплем над безмолвием местной суеты».
Вот, что приносит нам иногда мусорный ветер, если мы, конечно, не склонны равнодушно и брезгливо отворачиваться от него. Вот что может делать напряженное художественное сознание с мусором и шумом.
Когда-то я стеснялся признаться даже себе самому, что, бывая в разных странах и городах, я посещению музея предпочитаю поход на блошиный рынок. Сейчас я перестал этого стесняться, вспомнив, что в детстве меня ничто так не завораживало, как возможность побывать на дачном чердаке, содержимое которого и до сих пор кажется мне куда увлекательнее, чем, например, все то, что можно обнаружить в антикварном магазине.
Не знаю, кого как, но меня бесконечно волнуют судьбы вещей и вещичек, пропавших, украденных, выкинутых за ненадобностью, но хотя бы однажды в жизни помахавших мне рукой.
Кто может сказать, где теперь наши детские игрушки, фантики, исчерканные нашими каляками-маляками тетрадные листки, пустые одеколонные флаконы, изношенные башмаки? Мы почему-то не можем примириться с тем, что хоть что-то может исчезнуть бесследно. Вот и ищем следы. Бессознательно, но ищем.
В начале 70-х годов, находясь в блаженном и слегка дурашливом состоянии необузданного художественно-поэтического экспериментаторства, я в числе прочего соорудил и некий объект, жанр которого я обозначил как «опыт вещественной лирики».
Этот объект представлял собой небольшой, карманного формата мешочек, в котором находились маленькие вещички, имевшие для меня ностальгически-сентиментальное значение — выброшенные за окончательной неисправимостью мамины часики, чудом сохранившаяся янтарная бусинка от давным-давно утерянных бабушкиных бус. Ну, и пуговицы, разумеется, как же без них. Отцовская военная. Моя от школьной формы. Мамина от старого демисезонного пальто, того самого, на рукав которого однажды прямо на моих глазах нагадил паскуда-голубь. Еще что-то…
«Чтение» этого «лирического произведения» могло осуществляться двумя способами. Можно было ощупывать мешочек снаружи и стараться угадывать, что в нем находится, подстегивая свое воображение. А можно было высыпать его содержимое на стол и рассматривать каждый отдельный предмет, фантазируя на предмет его персональной биографии.
Жанровым прототипом этого моего не нашедшего своего развития произведения послужило, хотя я тогда сам этого не понял, вот что.
Люди разных поколений, не утратившие памяти о своем детстве, конечно же, знают такое заветное слово, как «секретик».
Ребенок, сооружающий в заповедном, заросшем лопухами и крапивой углу дачного участка «секретик» со стеклышком, под которым надежно укрыты от постороннего глаза и, главное, от бездушного забвения стеклянный шарик, любовно разглаженный квадратик шоколадной фольги, найденный под крыльцом шахматный конь, беззубый бабушкин гребешок и ручка от разбитой чашки, — это бессознательный, но несомненный художник, спасающий души бесприютных вещей, наделяющий их статусом знаков, ищущих и находящих себе новые, невиданные до сей поры значения.
Пространство искусства, границы которого поистине неопределимы, — это, если угодно, еще и приют для потерявших своих мам и пап обрывочков, вещей и вещичек, камешков, бумажек, аптечных коробочек и флаконов, конфетных коробок, огрызков цветных карандашей, пустых катушек, старых телефонных аппаратов, спичечных коробков, почтовых открыток, фотокарточек неизвестных тебе людей из далекого или близкого прошлого.
В замечательной книге Марии Степановой «Памяти памяти» много говорится о той роли, какую играют в нашей жизни все эти ускользающие от нас, но и время от времени возвращающиеся к нам усилиями нашей прихотливой памяти вещи и вещички. Мне-то кажется, что во многом и вся книга — вообще об этом, хотя, разумеется, и не только.
Выпадая из нашей памяти, эти вещи не столько освобождают пространство памяти от «лишнего», сколько обедняют его. Потому что без «лишнего», без «ненужного», без «мусора» стираются до неразличимости наши представления о времени. Время ведь наполнено не только и даже не столько так называемыми важными событиями, сколько именно драгоценными, кажущимися никому не нужными мелочами и сущими пустяками. Ключевое слово здесь — «сущими».
Источник:
inliberty, 27.05.2019,
