Может быть, мне это всего лишь показалось, но мне отчетливо показалось, что в последние дни в культурном сообществе в очередной раз возник вечный, хотя, казалось бы, давно уж обглоданный до белых костей вопрос про «гения и злодейство».
Но нет, жив вопрос. И по-прежнему он, как ни странно, волнует сердца и умы.
Мне, вообще-то, кажется, что для тех, кто худо-бедно усвоил опыт ХХ века, эта привычная и ставшая со временем в своем роде уютной и растоптанной, как старый тапок, понятийная оппозиция утеряла свою сущностную энергию, стала не просто не актуальной, а даже и вредной, вроде просроченного пищевого продукта.
Уточню — это важно: я говорю именно о тех, кто именно усвоил этот опыт, для кого такие ключевые понятия истории, как «Освенцим» или «Гулаг», означают не какие-то досадные, но неизбежные и к тому же сильно преувеличенные и раздутые помехи в «нашем» поступательном процессе, а твердую аксиоматическую основу социального, культурного, художественного поведения.
Когда-то давно один старший мой товарищ, очень умный человек и очень чтимый мною поэт, сказал мне, что мои поэтические вещи ему нравятся прежде всего тем, что те идеи, которые возникают в процессе их восприятия и усвоения, никогда не преобразуются в идеологию.
Я не сразу понял, что он имел в виду, а когда понял, то испытал к нему искреннюю благодарность.
Идеологическое и художественное начала всегда пребывали в противоречии, во внутренней вражде. И всегда рано или поздно побеждало что-нибудь одно. Иногда художник побеждал идеолога — и это была его победа. Иногда — и чаще — наоборот, и это было его историческое поражение.
В истории искусства бывало и так — и неоднократно, — что вещи, созданные под влиянием ложной или даже преступной, но сильной и влиятельной на данный исторический отрезок идеологии, со временем очищались от идеологической чешуи, становясь полноценными фактами истории искусства.
Но это было возможно лишь до. До Освенцима и до Гулага.
В поздние советские годы был такой довольно тонкий анекдот. Про то, как для какой-то важной государственной цели понадобилось отыскать человека, соответствующего одновременно трем критериям: он должен был быть непременно партийным, обязательно умным и при этом кристально честным. Искали, искали, да так и не нашли. Потому что партийный и умный оказывался непременно не чистым на руку. Умный и честный не мог быть партийным. А честный и партийный не мог быть умным.
Это было давно, а в наши дни люди изумляются тому, что тот или иной публичный человек, которого принято в общественном сознании считать талантом, вдруг сморозит какую-нибудь несусветную или, пуще того, подлую глупость.
Ум и талант — вещи совершенно разные. Их сочетание в одном и том же человеке — большая редкость, которую надо всячески ценить. Бывает так, что ты восхищен чьим-то искрящимся пластическим даром, но не дай бог заговорить с ним о серьезных вещах.
Бывает и умный человек, лишенный таланта. И чем он умнее, тем в большей степени он осознает собственную неталантливость.
А кроме ума и таланта существует и еще одно качество, которое или есть, или его нет. Это то, что можно назвать поведенческим вкусом, а можно — нравственным инстинктом, то есть приблизительно тем, что в бытовом обиходе принято называть порядочностью.
Но и эти треугольники, где спорят между собой ум, талант и поведенческие точность и адекватность, тоже остались там, где не существовало еще того исторического опыта, о котором я говорю.
В наши дни и в том обществе, где норма отрицается в принципе или подменяется какими-то нравственно-эстетическими мутантами вроде православного коммунизма, художник становится профессиональным носителем и, если угодно, утвердителем социальной нормы. То есть тех самых «обывательских добродетелей», которые столь яростно третировали (и правильно делали) несколько поколений его предшественников. Тех, разумеется, что «до Освенцима и до Гулага».
Искусство — по крайней мере, в моем понимании, — это не корпус текстов, не книга, не журнал, не музей, не концертный и не театральный зал, не кинофестиваль и не критический разбор. Все это лишь его институализированные и не всегда самые надежные способы бытования.
Искусство, его вещество — всегда там, где мы внезапно и иногда совсем неожиданно обнаруживаем признаки жизни в неживой материи, именно там, где мы ожидаем их меньше всего.
А уже потом, потом, — если повезет, конечно, — будут и книга, и журнал, и музей, и концертный зал, и театральная сцена, и все остальное.
Но в центре тяжести современного искусства — опять же, как я его понимаю, — не столько «художественные изделия» со всеми своими плюсами-минусами, сколько именно социально-культурное и коммуникативное поведение самого художника.
Поэтому, например, писателя, публично говорящего нечто одновременно глупое, плоское и подлое, но при этом пишущего еще и какие-то книжки, которые кому-то нравится читать, я никак не могу числить по ведомству искусства. И совершенно мне не интересно отрывать одно от другого. Потому что одно от другого в данном случае отрывается только с мясом.
Существуют «объективисты», выбравшие позицию как бы «над схваткой» — при том, что никакой схватки нет, а есть лишь фатально отличные друг от друга представления о социально-культурной гигиене, — повторяющие, что мало ли кто что говорит или делает, а зато какие книжки, какие зато сильные места вот в таком-то романе, а какие картинки, какие кинофильмы, спектакли. Мало ли кто там и что!
Этот «объективизм», несмотря на наглядную разницу масштабов, примерно того же глубинного происхождения, что и разной степени стыдливости и осторожности апология Сталина. Он тоже ведь был не бездарен совсем. Музыку любил. Стихи в юности писал. Ну, да, кое-в чем злодей, кто же спорит. Но ведь великая же цель была! И ведь цель была достигнута, согласитесь!
Была достигнута — тут я соглашусь. Если главной целью считать выведение усилиями лубянско-мичуринских селекционеров принципиально новой, воспроизводящейся уже в котором поколении породы сапиенсов, уверенных в том, что ради мгновений экстатического восторга при виде флага, развевающегося над родным сельсоветом, можно и даже нужно угробить кучу народу, то да, достигнута цель, кто спорит.
«Это все ерунда, — говорят объективисты. — Главное, что останутся книги, фильмы, полотна, стихи и песни».
Я не знаю, что там и где останется, а что не останется. И, честно говоря, мне это совсем не интересно. Потому что я живу здесь и сейчас. И потому что, выражаясь словами Борхеса, «литературные вкусы бога никому не известны».
Источник:
inliberty, 13.05.2019,
