Глубокой осенью 91-го года я впервые прилетел в Париж.
Особая значительность этого события была мне явлена еще в дороге. Еще даже в Москве. Потому что когда самолет из аэропорта Шереметьево-2 уже поднялся в воздух, явно что-то случилось. Я это понял по озабоченным лицам стюардесс, сновавших по проходу туда-сюда. А также и по тому, что, как я вскоре заметил, самолет начал кружиться вокруг аэропорта, то снижаясь, то снова поднимаясь вверх. И было это довольно долго. Уже потом я узнал, что в таких случаях необходимо сжечь топливо.
Потом самолет стал как-то лихорадочно (или мне так показалось?) приземляться. Выглянув в иллюминатор, я вдруг увидел, что вдоль крыла торопливо пробежал огонек. Пробежал и исчез. Потом еще раз. Потом еще. А потом самолет все же приземлился. Там же, в Шереметьево.
Про этот огонек я никому ничего не сказал почему-то. Почему-то я решил, что это тревожное, мягко говоря, зрелище, этот вполне законный страх, который я по-настоящему ощутил уже после приземления, должны остаться моим интимным переживанием.
Часа через два нас снова посадили на самолет, уже другой, и мы полетели. В этот раз без приключений. Что случилось с предыдущим самолетом, я так и не узнал.
Из Москвы я вылетел ранним ноябрьским утром, а прилетел в Париж уже вечером. Слава богу, меня встретили, как и обещали.
Встречавшим меня я тоже не стал рассказывать про горящее крыло. Рассказал лишь, что была поломка первого самолета, поэтому я летел фактически целый день. Мне посочувствовали.
Авиационное приключение, долгий, мучительный путь и, что все-таки самое главное, предвкушение чего-то заведомо магического, недоступного и несбыточного, того, что с детства носит имя «Париж», как-то, заметно для меня самого, слегка исказили привычные траектории моего сознания. Но слава богу, не надолго и не роковым, надеюсь, образом.
Помню, что все, видимое мной из окна такси, мчавшего нас в центр города, как-то странно мне подмигивало, явно намекая на собственную призрачность. Потом это прошло. Но не все.
Меня привезли в гостиницу. Гостиница называлась «Эсмеральда». Это была маленькая гостиница с узкими и крутыми деревянными лестницами. Позже я узнал, что это и вообще особенность парижских гостиниц.
Проводили меня в номер, где я первым делом заметил гигантскую кровать, несоразмерную крошечным габаритам комнаты. Мне это почему-то очень понравилось, как мне, счастливо избежавшему неизвестно чего, в этот вечер нравилось буквально все.
Мне пожелали доброй ночи и пообещали прийти за мной завтра утром, чтобы… Ну, чтобы для меня начался наконец Париж и тот самый поэтический фестиваль, на который я, собственно, и был приглашен и ради которого я вроде бы как сюда и приехал.
Но Париж начался не назавтра утром. Он начался почти сразу же, когда я, оставшись один в комнате, подошел к окну и раздвинул плотные шторы.
Прямо передо моими глазами, на расстоянии, как мне показалось тогда, вытянутой руки ярко светилась и переливалась елочными огнями знакомая, практически родная с самого детства почтовая открытка, ослепительная иллюстрация к той самой книжке, которую я перечитывал в подростковые годы раза четыре, к той книжке, героиня которой смутно, хотя и вполне отчетливо волновала мое пубертатное воображение и чьим именем оказался наречен тот отель, в номере которого я стоял и ошалело пялился в ночное окно.
Собор с каким-то, как мне показалось, демонстративным бесстыдством, ничуть не таясь от моего ошалелого взгляда и моей грубо разбуженной памяти, стоял прямо передо мной, освещенный разноцветными прожекторами.
«Так не бывает, — произнес я вслух сам себе. — Его нет!»
И, конечно же, эту свою странную, хотя и психологически понятную реплику, я не смог не вспомнить вечером 15 апреля, когда пришла кошмарная, неправдоподобная весть о парижском пожаре.
И не мог я, естественно, не вспомнить о том, что мое первое паломничество к этому собору тоже началось как бы с пожара. Ну, с маленького, да. Ну, не с разрушительного, да. Ну, с благополучно закончившегося, да. Но какое-то маленькое и не очень внятное предупреждение об опасности, грозящей всему на свете, включая тебя самого, в этом мне почудилось все же.
Собор, избежавший разрушения в двух адских мировых войнах XX века и подвергшийся огню посреди хрупкого и тревожного, но все же мира, я уверен, восстановят. И вырастут поколения, для которых новый облик будет таким, как будто так и было. И о пожаре они будут узнавать от экскурсовода.
А для нас, современников, это очень грозное, более чем наглядное и, прямо скажем, весьма запоминающееся предупреждение о хрупкости всего, что мы чаще всего именуем культурой, а вообще-то — самой жизни.
Источник:
inliberty, 16.04.2019,
