12.05.2020 | Просто так

Место автора

В коммуникативном и культурном пространстве действуют не столько авторы, сколько исполнители.

Дело не в пресловутой «смерти автора», дело в том, что сам институт авторства, сама фигура автора как субъекта того или иного высказывания время от времени и под влиянием различных обстоятельств подвергается серьезной ревизии, граничащей с вотумом недоверия.

Это принимает разные формы, не всегда хорошо заметные, но всегда симптоматичные.

Существуют, например, жанры интеллигентского фольклора, художественный эффект которых повышается посредством формального установления дистанции между рассказом и рассказчиком, обозначенным отказом от авторства.

То есть не «я придумал», не «я сочинил», а «мне рассказали», или «я где-то услышал», или — еще интереснее — «мне приснилось». Хотя все понимают, что чаще всего — это именно «я придумал».

Понимать-то все или, по крайней мере, все те, кто тебя неплохо знает, более или менее понимают. Но открыто обнаруживать это понимание — признак некоторой невоспитанности, нарушения неписаной конвенции.

Дело тут, конечно, и в том, что «отказ от авторства» — отказ, разумеется, символический, как бы игровой — отчасти снижает персональную ответственность за высказывание. На каждое «я придумал» всегда найдется «мог бы придумать и поинтереснее». А когда «мне рассказали», «сам видел» или «мне приснилось», то что ж, вполне сойдет.
 И даже иногда очень интересно получается.

Но и не только. Дело еще и в том, что бытование фольклора — а мы живем, как мне кажется, в фольклорную эпоху — предполагает, что главным субъектом тут выступает не автор, а рассказчик. Поэтому и особого доверия к авторству нет.

В коммуникативном и культурном пространстве действуют не столько авторы, сколько исполнители.

Нечто подобное происходит не только в публичном коммуникативном пространстве, но и в повседневном, в бытовом.

Здесь можно выделить две противоположные друг другу тенденции, и обе — очень устойчивые.

Одну для простоты можно обозначить словосочетанием «как говорится», другую — «как я это называю».

Одна деперсонализирует любое высказывание, радикально лишает его субъектности. Одним из предельных случаев такого рода показалось мне недавно услышанное «Я прождал его часа, как говорится, три».

Другая — это апроприация общего, апроприация расхожих идиоматических конструкций и речевых штампов. «Я бы назвал этот парк зелеными легкими города», — сказал недавно по радио какой-то депутат.

Бывают случаи, когда обе эти тенденции легко совмещаются в одной и той же речевой практике.

Так, например, отец одной моей однокурсницы говорил: «Когда я был студентом, пальтишко у меня было, как я это называю, на рыбьем меху». И он же говорил: «Когда я, как говорится, женился…»

Присвоение чужого и отказ от своего — явления, в общем-то, родственные, происходящие из сугубой мерцательности понимания самой сути авторства.

Я знал когда-то молодого художника, который иногда называл своими работами работы, подаренные ему другими художниками. Никто его не ловил на вранье, потому что это выглядело слишком уж наивно и очевидно. Но он же однажды самолично написал работу, очень похожую по манере на работы его учителя, боготворимого им в ту пору. Он повесил эту работу на самом видном месте в своей мастерской и всем гостям с гордостью рассказывал, что эту картину ему подарил имярек, то есть его учитель.

Или вот такое, еще, мне кажется, интереснее…

Сам я этого кинофильма не видел, но мне рассказывали…

(Вот, видите, и я сейчас совершенно бессознательно демонстрирую неизбежный фольклорный зачин. Впрочем, в данном случае я действительно не видел и мне ведь действительно рассказывали.)

Мне рассказывали про некий кинофильм, повествующий о судьбе поэта Лермонтова. В соответствии с основной концепцией создателей кинофильма поэт, носитель подлинно национального духа, пал жертвой темных и, в общем-то, инородческих сил, главным мотором которых был коварный граф Нессельроде.

Чтобы тема инородческой природы абсолютного зла не слишком бледнела не фоне величия Кавказских гор и щегольского блеска офицерских мундиров, а также для полной ясности и определенности на протяжении всего фильма под разными предлогами и в самых разных, как правило неуклюжих с точки зрения драматургического искусства, контекстах раз, наверное, шесть или семь упоминалось не столько имя, сколько отчество главного исполнителя черной интриги, то есть пресловутого Мартынова.

Дело в том, что Мартынова звали Николаем Соломоновичем, о чем, понятное дело, знают далеко не все.

Это криминально, с точки зрения создателей фильма, звучащее отчество, произнесенное («для тупых») многократно, по замыслу этих создателей должно было объяснить наивному зрителю если не все, то по крайней мере многое.

Чаще всего это сакраментальное отчество произносилось даже и без имени. «Соломоныч», — так чисто по-приятельски называли своего однополчанина господа офицеры. Ну да, ведь именно таким, как известно, манером во времена поручика Лермонтова и обращались друг к другу офицеры. «Алё! Соломоныч! Ты Юрьичу, что ли, стрелку забил? Ну, ты даешь в натуре!»

Впрочем, вспомнил я об этом благополучно забытом к нашим временам кинофильме не поэтому. Вспомнил я о нем вот почему.

В фильме время от времени звучат не только национально-патриотические речи положительных героев и русофобские — отрицательных. Звучат там также и стихи. Что вроде бы и вполне объяснимо, учитывая, что картина все-таки — о судьбе великого поэта. В общем, стихи, звучащие за кадром и продекламированные голосом артиста, исполнившего главную роль, там присутствуют, да. Стихи Михаила Юрьевича Лермонтова, как легко догадаться.

Но если бы только они…

Звучат там также и совсем другие стихи, которые с перепугу можно было бы принять за неизвестные ранее стихи Лермонтова. Но нет, прощальные титры все разъясняют.

Это стихи, самолично сочиненные режиссером-постановщиком и прочитанные за кадром голосом все того же артиста, то есть как бы Лермонтова. И стихи эти получаются вроде как его же. Во всяком случае, нигде не говорится, что стихи эти не его. Тогда пришлось бы как-нибудь дать понять, что Лермонтов время от времени произносит свои любимые строки, написанные неведомым, но безусловно гениальным кинорежиссером в конце ХХ века.

И этот удивительный прием в равной мере может быть трактован как отказ от авторства и как присвоение чужого. То ли Лермонтов становится там автором чужих, навязанных ему стихов, то ли стихи Лермонтова, используя служебное положение, присвоил себе режиссер.

Да и какая в сущности разница!


Источник: inliberty, 10.12.2018,