В один из горячих деньков мундиаля наряду с бесконечными футбольными новостями и комментариями где-то сбоку, на периферии внимания едва слышно прошелестела и такая весть: «Мексиканский карнавал в честь „Дня мертвых“ не пройдет на Красной площади. Московские власти после возмущения коммунистов запретили проводить на Красной площади карнавальное шествие „День мертвых“, которое планировал устроить Национальный дом болельщиков Мексики».
Видимо, даже на фоне милостиво дозволенной немыслимой вольницы этих дней «День мертвых», да еще на Красной площади, показался начальству уже совсем too much.
Отдельно, конечно, интригует это самое «возмущение коммунистов». Что их так возмутило, интересно бы знать? Неужто то, что карнавальная вакханалия развеселых мертвецов была задумана на территории, в общем-то, кладбища, каковым, благодаря усилиям идейных предшественников нынешних коммунистов, фактически является Красная площадь. «Тут закопаны наши священные упыри, — как бы говорят они, — и незачем тревожить их гнилые кости вашими кощунственными хиханьками да хаханьками на святую для каждого россиянина тему — тему смерти».
Да, смерть в России — штука серьезная, тут не до шуток. Это вам не то, что жизнь, которой не принято особенно дорожить. Особенно если ты — само государство. И особенно — жизнью чужой. Универсальной и наиболее емкой формулой, описывающей отношение государства к чужой жизни, навсегда, мне кажется, останется бессмертное маршальское изречение «Бабы новых нарожают».
Нынешний российский президент, узнав о страшной трагедии в кемеровском торговом центре, продемонстрировал верность славной традиции, формирующей или по крайней мере объясняющей многие особенности отечественной истории, и рефлекторно и безошибочно отреагировал именно так, как мог.
«А мы еще говорим о демографии», — горестно качая головой, сказал бесконечно скорбящий президент.
Скажи мне, любезный читатель, о чем ты подумал в первую очередь, узнав о том, что в запертом помещении задохнулось много беспомощных детей? Ведь о демографии? Ведь правда же? О чем же еще-то!
Уместно ли шутить со смертью, насупив брови, риторически вопрошают коммунисты, коммунисты в широком, так сказать, смысле этого слова.
Я-то, например, думаю, что и можно, и нужно. Шутя над ней, мы, конечно, не ликвидируем пропасть, лежащую между ней и жизнью, мы лишь обозначаем ее границы. Но это уже не мало.
Мы-то с ней шутим, скажет скептик, а она-то с нами — нет. Она всегда приходит с очень серьезными намерениями. Ну да, все правильно — смерть всегда серьезна, а жизнь шутит над ней, издевается над ней, дразнит ее. Именно потому, что она жизнь и она не может по-другому.
Не бояться смерти мы вряд ли научимся. А вот думать о ней без почтительности надо попробовать научится.
Нельзя не вспомнить и о том, как совсем недавно общество было шокировано диковатой историей с гибелью и воскрешением одного журналиста. Я, заметьте, и то, и другое слово написал без кавычек. Потому, что многие пережили и то, и другое вполне всерьез.
Казалось бы, ничего принципиально нового. Известно, что эффект мнимой смерти или мнимого убийства весьма распространен в полицейской практике.
Также известно, что эту, так сказать, амбивалентность, испокон веков эксплуатируют фольклор и художественная литература.
Фольклор давно уже обжит вампирами, зомби, оборотнями, привидениями, призраками, духами и многими другими чудными (ударение где угодно) существами, про которых одно только и известно, что неизвестно, живые они или мертвые. Не забудем и всяких спящих красавиц, оживленных посредством целительных поцелуев.
А это все в свою очередь восходит к древним верованиям практически всех племен и народов с календарными умираниями и воскрешениями различных божеств.
А там — и беллетристика, особенно приключенческая. Ну, или готические романы про различных мельмотов-скитальцев. И Холмс, и граф Монте-Кристо…
Я, кстати, был в замке Иф и видел камеру, на двери которой было написано, что именно в этой камере содержался Эдмон Дантес. Так литературные персонажи своевольно переселяются иногда в реальную историю.
Но и реальные исторические персонажи становятся иногда персонажами фольклора. И всплывают в общественном сознании — хотя и в постмодернистском, игровом изводе — различные сюжеты из давней истории.
Тут тебе и Отрепьевы с Пугачевыми, и принцессы Анастасии.
Да и Иван наш Терибль, как выяснилось это благодаря усилиям различных военно-православно-исторически-патриотических учреждений и отдельных высокопросвещенных граждан при должностях, вовсе не убивал своего сына, свою кровиночку, а, напротив, прокатил его на «Сапсане» в город Ленинград на экскурсию по ленинским местам. Да он, говорят, сынок этот, и до сих пор жив. На заслуженной пенсии, говорят, но еще бодр и хоть куда. Работает, говорят, день через два, гардеробщиком. В министерстве, говорят, культуры. Не жалуется, говорят. Люди, говорит, там культурные, вежливые, на пол не плюют, матом не ругаются, папашу его покойного помнят и уважают. Так ли это или не так, не знаю, не проверял. Но люди говорят.
Впрочем, мы что-то заболтались. А разговор между тем серьезный, серьезный разговор, между прочим.
Казалось бы, ничего нового, но жизнь время от времени показывает, что смерть в каких-то случаях может оказаться не только точкой, но и другим каким-нибудь знаком препинания. Например, запятой.
Заметим попутно, что кроме символических «смертей» бывают, еще и символические «жизни». Особенно это касается разнообразных «вечно живых».
Детям, например, эти растоптанные средства художественной выразительности становятся понятными далеко не сразу.
Так, например, мой старший брат, который в раннем детстве был вместе с мамой в эвакуации в Уфе, однажды — а именно 21 января 44-го, соответственно, года — пришел из детского сада заплаканным.
«Миша, что случилось? — спросила испуганная мама.
«Ленин умер», — глотая слезы сказал брат.
Смерть, — хоть мнимая, хоть реальная, — это всегда главная тема любого художественного акта. И это далеко не всегда заметно. В том числе, и автору.
Однажды клерк американского консульства, где я получал визу, дежурно спросил меня про цель моей поездки. Я сказал, что в Нью-Йорке вышла моя книжка и что я приглашен на ее презентацию. «О чем ваша книга?» — непонятно зачем спросил клерк. Как будто от формулировки темы моей книги зависит консульское решение.
Я — тоже не вполне понятно почему — слегка разозлился и отчетливо, медленно, слегка зловеще произнес: «Моя. Книга. О смерти».
Клерк слегка, как мне показалось, вздрогнул, посмотрел на меня с некоторым почтительным опасением и больше вопросов не задавал. Потому что он как-то сразу понял, что я сказал, в общем-то, правду. Потому что ведь всякая книга — именно про это.
Если литература — это игра, то это прежде всего игра со смертью.
Да, о смерти написано очень много. Да, в литературе то и дело гибнут, тонут, застреливаются и закалываются, умирают от чахотки, холеры или горячки.
Но даже если там не умирают, не лезут в петлю и не гибнут на дуэли, все равно всё — о ней, о смерти. Буквально всё, даже «травка зеленеет, солнышко блестит». Потому что смерть — это не тема литературы, это ее внутренняя пружина и, как это ни парадоксально, могучий гарант ее живучести. Все остальное текуче и изменчиво. Одна лишь смерть никогда не подведет — она явится в предначертанный срок, она, как и любовь, нечаянно нагрянет, когда ее совсем не ждешь…
Начали мы с неудавшегося мексиканского карнавала, им же и закончим.
В заметках Сергея Эйзенштейна о Мексике, где он провел довольно много времени и где он работал над кинофильмом, было в том числе и о том самом «Дне мертвых», который нам так и не удалось увидеть на Красной площади. Свой захватывающий рассказ о карнавале в Мехико Эйзенштейн закончил довольно изящно, примерно так (цитирую по памяти): «А поздним вечером молодежь отправляется на городские кладбища, где под прикрытием крестов и могильных плит предается заботе о продолжении рода».
Так жизнь побеждает смерть. Так любовь побеждает смерть. И не только символически.
А Красная площадь — тоже ведь кладбище, как было сказано в начале. Но в этот раз хорошее дело не состоялось. Жаль. Но уж в другой раз как-нибудь — обязательно…
