Непонятно, откуда иногда берутся какие-то нежданные воспоминания. Особенно дороги бывают, конечно, те, что связаны с чем-нибудь смешным.
В данном случае я почему-то стал вспоминать о том, как в разные времена и возрасты комическое иногда, случайно и непредвиденно, само собой рождалось из более чем скромных, если сравнивать с нынешними, возможностей окружавшей нас допотопной по нынешним временам техники. Ну, вроде как трагедия — из духа музыки.
Относительно недавно один мой товарищ рассказал, как, будучи изобретательным и смешливым подростком, развлекался он, созерцая в телевизоре трансляции оперных спектаклей с выключенным звуком. При этом он утверждал, что ничего смешнее в своей жизни он не видел. Я ему с готовностью поверил, но на себе его утверждение проверять не стал — у каждого возраста свои представления о веселом и скучном, о смешном и серьезном. Не стал я проверять, опасаясь вполне возможных горьких разочарований, а их и без того слишком много в нашей жизни. Боюсь, что поздно, слишком поздно поделился он со мной этим своим драгоценным, судя по всему, опытом.
Но и у меня найдется кое-что из этого репертуара, что я с легкой душой могу предъявить человечеству. Вот, например.
Один мой приятель студенческих лет коллекционировал старые грамофонные и патефонные пластинки. Ими он часто и с неизменным успехом развлекал гостей.
В этой коллекции — действительно замечательной, богатой и разнообразной — меня до глубины души потряс такой артефакт. Это был переплетенный в красный нарядный плюш альбом. На первой странице переплета красовался выполненный из нержавеющей стали профиль Сталина, а под ним, тоже нарядными буквами, значилось: «Речь товарища И.В. Сталина на XIX съезде КПСС».
Этот был тот самый съезд, что случился примерно за полгода до прибытия по месту назначения небезызвестных Чейна и Стокса.
Альбом состоял из трех патефонных пластинок по десять минут каждая.
В общем, это был триптих. Это было вполне концептуалистское произведение высокого уровня, созданное задолго до всякого концептуализма. Не исключаю, кстати, что этот «арт-объект» каким-то неявным образом повлиял на мою последующую поэтику. Тем более, что ни о каком Джоне Кейдже я в те годы даже слыхом не слыхивал.
Первая из пластинок на обеих своих сторонах воспроизводила незабываемую сцену появления дорогого и любимого вождя всех народов на трибуне съезда. В акустической проекции сцена эта выглядела как практически нескончаемый ураган оваций, прерываемых экзальтированными выкриками из зала: «Да здравствует товарищ Сталин!», «Слава великому Сталину!», «Сталину — ура!».
На второй пластинке была собственно речь тов. И.В. Сталина, как известно, рекордно и даже скандально лаконичная для этого жанра. Эта и без того короткая речь после каждых четырех-пяти слов также прерывалась бурными аплодисментами и восторженными выкриками с мест.
Про что была третья пластинка, догадаться легко.
Правильно — она запечатлела бурный восторг делегатов съезда, последовавший после короткой, но яркой речи тов. И.В. Сталина. Хотя понятно, что фактически она была зеркальным повторением первой пластинки, сообщая всей конструкции убедительную и комфортабельную симметрию.
Эти пластинки мы буквально заездили до дыр. Под эти дикарские вопли и отчаянные рукоплескания почему-то особенно легко и радостно выпивалось.
Иногда мы пускали все это в убыстренном темпе. Это было довольно смешно, но, к сожалению, слишком быстро заканчивалось.
Гораздо смешнее был тот же номер, но уже с речами Брежнева, которые воспринимались в те годы как синонимы самой бесконечности. Вот это было по-настоящему смешно. До слез буквально.
Хотел было сказать, что ничего смешнее этого за всю мою жизнь не было. Но нет, не скажу. Потому что самое смешное в моей жизни было не это, а совсем другое. Гораздо раньше. В детстве. Лет в тринадцать…
Однажды отец моего друга и соседа Саши Смирнова купил любительскую кинокамеру. Он был полковник и корреспондент «Красной звезды», хотя к дальнейшему повествованию это не имеет никакого отношения. А имеет к нему отношение то, что он очень любил всякие технические новшества. Вот и телевизор, например, появился у них чуть ли не у первых в нашем дворе. Хотя нет — у нас, кажется, все же раньше. Или все-таки у них? Ладно, неважно, потом разберемся.
Короче, кинокамера. Ее он брал с собой, когда они всем семейством ездили на море или еще куда-нибудь.
По приезде домой он собирал гостей, вешал на стенку простыню и посредством приобретенного ради такого дела кинопроектора показывал разные кинофильмы с разными видами и каникулярными событиями. Там были морские волны, мелко дрожавшие в ненадежных руках кинооператора лесные тропинки, статичные корзинки, в которых слабо угадывалось присутствие грибов, волейбол на полянке, который всем был бы хорош, если бы не фатальное отсутствие мяча, ловко уклонявшегося от объектива, шутливые танцы, неизвестно откуда приблудившаяся бродячая собака, чья-то нога, чья-то рука, чей-то затылок, пляшущая сама по себе бадминтонная ракетка, чем-то взволнованный, разинувший клюв и распростерший крыла гусь на пыльной дороге…
Каждый кадр требовал авторского комментария, без которого все это вместе производило слишком уж авангардное впечатление.
Однажды я зашел к Смирнову на следующий день после его возвращения из деревни, куда он вместе с родителями каждое лето на неделю-другую ездил к бабушке и дедушке.
Он был в квартире один, он встретил меня, давясь от совершенно не объяснимого хохота, и, даже не поздоровавшись, потащил меня в свою комнату, сквозь судорожный смех сумев произнести только «щас что покажу».
На стене уже висела простыня, а на столе уже стоял проектор. Заправляя в проектор пленку, он, продолжая давиться от хохота, бессвязно пояснял: «Я… случайно… заправил… ой, не могу… задом… наперед… щас… увидишь… деревня… корова… сейчас… вот… ой не могу… смотри…»
И я это увидел. И, клянусь, не забуду этого никогда. Сколько всего было потом в жизни прекрасного, ужасного, печального и смешного, но такого не было. Не было и уже не будет.
Никогда не забуду, как бесконечное количество раз, катаясь по полу и держась за несчастные свои животы, смотрели мы вновь и вновь эту запись, пущенную задом наперед.
Казалось бы, что может быть обыденнее, чем вид мирной сельской коровы, с задумчивым и слегка застенчивым видом какающей посреди пасторальной лужайки. А теперь напрягите воображение и попытайтесь представить себе то же самое, но в обратном порядке… И главное там, конечно, — невозмутимое лицо коровы! Ой, не могу! О, господи!
Вот пишу я это и прямо чувствую, как мои губы сами собой расползаются в направлении ушей и как где-то в тайных, мало исследованных глубинах организма исподволь закипает вулканический смех. Тот самый — детский, счастливый, беззаботный, даже и не предполагающий, что что-нибудь дурное в этой жизни может иметь к нам какое-нибудь отношение.
Источник:
inliberty. 16.04.2018,
