В эти дни одним из самых частотных слов русского языка стало слово, слегка нагруженное «шпионскими» коннотациями. Это слово «явка». Слово это разнообразилось различными контекстами и украшалось различными эпитетами типа «высокий» и прочими его синонимами. Приходилось не раз и не два натыкаться на «бешеную явку». («Бешенство явки», — автоматически сформулировал я.)
Впрочем, для меня самым ключевым и, более того, тревожно сигналящим словом показалось вовсе не слово «явка», а совсем другое, до боли, как говорится, родное и неизбывное. Потому что в связи с этой самой «бешеной явкой» регулярно отмечалось, причем с разными, иногда диаметрально противоположными оттенками эмоций — от детского восторга до отчетливого омерзения, — что на избирательные участки выстраивались длиннющие очереди. Даже и за границей. Или за границей — даже особенно. В общем — очереди.
Очереди.
Когда-то давно, в советские годы, принято было считать, что между такими фундаментальными и системообразующими явлениями, как «очередь» и «дефицит», существует прямая и непосредственная причинно-следственная связь.
Она, эта связь, и правда существовала. Но не вполне прямая.
Я думаю, что такая важная категория, как «дефицит», имевшая, как принято считать, сугубо политико-экономические причины и свидетельствовавшая о вопиющей неэффективности плановой экономики, нагружена еще и глубинным метафизическим смыслом.
Смысл этот в том, что советский человек должен стоять в очереди. Потому что очередь — это самая устойчивая, самая несокрушимая модель общественного устройства. Потому что новые граждане первого в мире социалистического государства, в одночасье лишенные привычного и рутинного церковного «стояния», все равно должны были где-то «отстоять службу». Так что в феномене «очереди» можно усмотреть также и квазилитургическую составляющую.
Очередь — один из важнейших мифообразующих факторов советского космоса. Появление хлебных очередей зимой 1917 года послужило детонатором мощного взрыва, уничтожившего 300-летнюю российскую монархию. А катастрофическое по своим геополитическим последствиям исчезновение очередей в начале 90-х ознаменовало конец советской империи.
Очередь в гораздо большей степени, чем, например, семья или же, допустим, трудовой коллектив, или, скажем, школа, являлась универсальной и самоорганизующейся ячейкой общества. Жесткие иерархии устанавливались там естественным путем, причем не по вертикали (ниже- или вышестоящие), а по горизонтали (впереди — позади). Многолетняя терминологическая дискуссия на тему «как правильно» — «крайний» или «последний» вносила в монотонно-мрачноватую и неизбывно агрессивную атмосферу «очередестояния» элемент коммунального интеллектуализма.
Именно очередь как социально-культурный феномен формирует этические и интеллектуальные нормы социального поведения.
Все те, кто по разным причинам не встроился в Вертикаль, те выстроились в горизонталь, то есть встали в очередь. Очередь — это вроде как та же «вертикаль», только положенная набок.
Очереди жанрово различались. Особняком стояли очереди, как сказали бы теперь, виртуальные. То есть ты сидел дома и пил чай, или ехал в троллейбусе, или обжимался с барышней на скамейке в городском парке, но при этом ты стоял в очереди. Например, за холодильником. Или за мебельным гарнитуром. Или за, допустим, ковром…
Не забудем также и о знаменитых винных очередях времен ранней перестройки, об очередях, в которых пришлось не раз и не два простоять в том числе и автору этих строк. А потому автор этих строк с полным знанием дела ощущает себя вправе утверждать, что эти самые очереди стали риторическим полигоном для многотысячных демократических митингов, возникших парой годов спустя.
Случались очереди и вовсе странные, очереди практически концептуалистского свойства, очереди ради очередей. Одна из таких мне ярко запомнилась. Помню, как неким весенним днем я шел по Цветному бульвару и увидел очередь человек из пятнадцати. Ничего вроде бы особенного — очередь и очередь. Необычность этой очереди заключалась лишь в том, что при явном наличии субъектов очереди наблюдалось полное и хорошо заметное отсутствие ее объекта. То есть, говоря проще, это была очередь ни за чем, ибо первый, кто стоял в этой самой очереди, упирался лицом в глухой забор строительной площадки. И, видимо, эта сцена так впечатлила меня, что я даже зачем-то запомнил, что забор этот был выкрашен в грязно-зеленый военизированный цвет.
Я, естественно, поинтересовался у публики, за чем, мол, стоим. Вопрос этот, по неписаным законам жанра, я задал последнему (или крайнему). Его ответ меня не слишком удовлетворил, потому что этот «последний» ответил как-то уклончиво. Он сказал, отводя почему-то глаза: «Да я, честно говоря, сам не знаю. Тут сказал кто-то, что, может быть, яйца подвезут».
Как это и должно быть в иерархических обществах, существовала в стране и самая главная очередь, очередь номер один. Это была очередь в мавзолей. В годы перестройки эта очередь как-то сама собою рассыпалась. На некоторое время она — в соответствии с новыми идейно-материальными поветриями — нарисовалась перед волшебными, сияющими нездешним светом воротами первого и единственного в стране «Макдональдса». Но «Макдональдс» — в отличие от мавзолея — очень быстро обнаружил способность к размножению, и очередь рассосалась сама собой, оставив после себя лишь реликтовые остатки специфической этикетности.
И именно поэтому мы до сих пор ревностно выясняем, кто впереди, кто сзади, кто за кем стоит, кто тут последний-крайний и кого «здесь не стояло».
Кстати, весьма распространенная конспирологическая формула «интересно, кто за ними стоит» тоже, мне кажется, из того же инструментария.
Сейчас дефицита вроде как нет. По крайней мере товарного. Что же касается заметного дефицита здравого смысла, личного достоинства и прочих забавных реликтовых штук, то, как легко заметить, особых очередей за ними не видно. Да и обнаружить их в наши дни можно в лучшем случае на каком-нибудь из блошиных рынков.
Очередей в буквальном смысле — если не считать очереди на, условно говоря, Серова и очереди на, условно говоря, Путина, — сейчас вроде как нет. Ну, хорошо, пока нет.
На позднесоветских плакатах, развешанных по улицам, площадям и актовым залам государственных учреждений, настойчиво сообщалось о том, что «Дело Ленина живет и побеждает». «Дело Ленина» уже давно не живет и, тем более, никого не побеждает, а вполне деидеологизированная, а потому и особенно живучая тоска по Очереди как самому естественному, как самому теплому и родному общественному устройству живет и время от времени побеждает.
И чем ничтожнее и кошмарнее все то, за чем готовы выстроиться и вроде уже выстраиваются граждане Очереди, тем сама очередь крепче, стройнее, надежнее и, если угодно, сакральнее.
Один из ранних романов Владимира Сорокина, который так и назывался, «Очередь», был целиком построен на обрывках «типовых» разговоров в очереди. В очереди, бесконечной и нудной, как исландская сага или как Профсоюзная улица в Москве.
Чтение этой вещи не только отзывалось радостью узнавания, не только работало на изживание, на нейтрализацию этой безысходной болотной ряски, но и провоцировало включение собственного опыта, собственной памяти, а уж чего-чего, а этого добра в нашей памяти хватало всегда.
Ну, в общем, примерно так: «Женщина, это за чем очередь? За очередью? Вы последняя? За вами буду. Я только отойду на минутку, посмотрю, что в соседнем отделе, и вернусь. Вы уж скажите, что я за вами занимала, хорошо? Я быстро — туда и сюда. Там все равно ничего нет. А по сколько дают в одни руки, не знаете? Нам-то хватит? А неплохо, кстати, очередь движется — быстро стали отпускать. Ну вот, сглазили! Опять медленно. Только бы успеть. Только бы хватило. Мужчина, не толкайтесь, пожалуйста, вы здесь не один…»
Ох, зачем я все это помню?
Источник:
inliberty. 04.04.2018,
