Когда пытаешься осмыслить то, что произошло с Кириллом Серебренниковым, в голове неутомимо и при этом несколько хаотично крутятся несколько совсем разных аспектов этой печальной, хотя уже в наши дни не такой уж нетипичной истории.
На поверхности, конечно, первым делом возникают эмоции, не могущие не брать верх над всем остальным. Первый букет этих эмоций несет в себе исключительно негативный заряд и обобщенно выглядит как «Вот же гады!». Второй — уже скорее позитивный, и звучит он примерно как «Чем помочь?».
Поэтому я немедленно вспомнил о своем относительно давнем интервью какой-то скандинавской газете, где речь шла в том числе и о цензуре, и о самоцензуре. Помню, что меня спросили, каков в этих обстоятельствах может быть поведенческий кодекс культурного сообщества, вернее, той его части, которая не согласна мириться с тем положением вещей, которое все более активно навязывается государственными институтами.
Для краткости я спонтанно назвал три ключевых слова, положенных в основу этого самого кодекса. По странному совпадению все они начинались с «С»: свобода, сопротивление и солидарность.
В этой истории с особенной насущностью актуализировалась именно солидарность.
Движимый именно этим импульсом, а также желая проверить, какова она, эта самая солидарность, на практике, я поехал к «Гоголь-центру», куда, как я узнал из социальных сетей, были призваны артисты, режиссеры, друзья театра и прочие сочувствующие, чтобы поддержать попавшего в беду режиссера.
Ну что сказать? Скажу со сдержанным оптимизмом, что я ожидал худшего. Все-таки пришло довольно много людей; я там с радостью встретил множество приятелей, приятельниц и просто знакомых. Она знакомая театральная критикесса, которая в последние годы большую часть времени проводит в другой стране, мрачновато пошутила насчет того, что где еще, мол, встретишь, сразу столько хороших знакомых, как не на подобных «мероприятиях», которых становится все больше и больше.
Другая моя знакомая, которую я давно не видел и которой сказал, что очень рад ее повидать, сказала, что она меня — тоже. И тотчас добавила: «Спасибо, что не на похоронах».
Вообще шутили много. И это, конечно, хорошо. И вообще там было, сколь это ни парадоксально, скорее весело, чем уныло. Хотя, конечно, и тревожно.
Было там и много журналистов. Некоторые совали под нос микрофон. Все спрашивали одно и то же. Ну, и отвечал я, соответственно, более или менее одно и то же.
Первое:
— Почему вы пришли?
— Солидарность, как было сказано.
Второе:
— Почему они пришли? В смысле, к Кириллу? В смысле, они?
— Потому что идет массированное наступление на свободную современную культуру, одним из основных признаков которой является критический взгляд на общество, на историю, на жизнь вообще. И это событие далеко не первое в ряду прочих и, скорее всего, не последнее.
И наконец:
— Верите ли вы в то, что в этом деле реально присутствует экономическая составляющая?
— Если она и есть, то точно не она главная. Я совсем не разбираюсь в бухгалтерских вопросах, но знаю, что абсолютно любой человек, связанный с государством денежными отношениями, является уязвимым по определению. Над ним с самого начала висит этот дамоклов меч, ожидающий лишь щелчка двух пальцев. Также я твердо знаю, что ни при каких обстоятельствах нельзя верить всем этим следственным комитетам. Почему? Репутация! Ничего, как говорится, личного.
Примерно так.
Чуть позже в тех же социальных сетях, когда эмоции чуть притихли, начался так называемый разбор полетов.
Сначала принялись обсуждать текст заявления, написанного и обнародованного там же, около театра, группой театральных деятелей.
С одной стороны, текст показался многим — да и мне в том числе — робким до сервильности.
Многие заметили в этом тексте странное место, где авторы обращения просят начальство разобраться во всем тщательно и объективно, по возможности «без особой жестокости».
Мне тоже показалось, что формула «без особой жестокости» — это примерно что-то вроде того, что «если уж без битья никак не обойтись, то ладно уж, бейте, только, пожалуйста, не очень больно. А то артисты, вы же знаете, — люди тонкие, чувствительные, чуть что — в слезы. Вам это надо?».
С другой стороны, все равно хорошо, что такое обращение было. В наши дни и это уже немало.
Случай с Серебренниковым многим показался особенным даже на фоне всего прочего, что происходит в наши дни. Видимо, потому что он действительно один из самых известных и прославленных в наше время персон культурной сцены. Как это, мол, они посмели? А вот посмели, как видим. И, не видя на своем пути серьезного заслона, будут сметь и дальше.
«Да и при чем тут свобода слова? — дают понять они. — Не надо все валить на свободу слова! Тут чистая экономическая уголовка!»
Да, это действительно новое слово в репрессивной практике в зоне культуры. Не надо никого обвинять в «экстремизме» и «подрыве национальных интересов».
Зачем? Придут с проверкой. В масках. С барбосом на поводке. Спросят: «А под чем это стоит ваша подпись за такое-то число такого-то года? Как это вы не помните? Что значит — это было десять лет тому назад? Как это вы режиссер, а не бухгалтер? Подпись-то чья? Как это вы не помните, на что были израсходованы эти средства? А кто будет помнить? Пушкин?»
Кто-то в это поверит. Кто-то скажет, что нет дыма без огня. Кто-то скажет, что «к нам почему-то не приходят!».
Обязательно скажут. И обязательно придут. Но чуть позже.
Есть мнение, что человеку той или иной художественной профессии никогда и ни при каких обстоятельствах нельзя связываться с государством, по давней традиции воспринимающим культуру как художественное оформление собственной исторической легитимности. Оно, государство, искренне считает, что платить оно должно только тем, кто в ответ платит ему высокохудожественными проявлениями лояльности.
В идеале это, разумеется, так. Нельзя связываться с государством.
Но беда в том, что такие феномены культуры, как большие театры, музеи, оркестры, киностудии, не выживают без государственных денег.
И это так более или менее во всем современном мире. Но именно в современном мире, а не в том, в каком оказались мы с вами, государство — не заказчик культуры, а всего лишь его спонсор. Современное государство воспринимает финансирование культуры не как проявление собственной щедрости, а как свою рутинную обязанность. А также оно понимает, что свободная культура есть залог жизнеспособности самого государства.
«И что же делать? — в отчаянии спросит кто-то. — Менять, что ли, само государство?»
«Ну, в общем-то, да!» — ответят ему. И ответят, в общем-то, правильно.
