Когда «пришли» за киосками около станций метро, пятиэтажки молчали. «Ведь мы же не киоски…» Когда «пришли» за пятиэтажками… Ну, и так далее.
Ну вот, пришли-таки и за пятиэтажками. И, судя по всему, не только за ними. Так что молчание стало делом не только безнравственным, но и совсем непрактичным.
Пятиэтажки — это не только определенный тип городских построек. Пятиэтажки — это символы или приметы той самой пресловутой оттепели. Символы, ничуть не менее яркие и красноречивые, чем, например, недавно скончавшийся поэт Евтушенко или космическая мученица Лайка, памятником которой стали ее изображения на пачках одноименных сигарет.
Когда моей пожилой тетке дали в 62-м году однокомнатную квартиру в Черемушках, куда они с мужем переехали из страшноватой коммуналки у Никитских ворот, я помню, как они радовались, хотя и пришлось переехать из привычного центра на далекую в те годы окраину, где даже и метро еще не было. И как тут не радоваться: все
свое и
отдельное — кухня, совмещенная с уборной ванная, крошечный балкончик, куда можно без косых взглядов соседей пристроить лыжи и эмалированное ведро с квашеной капустой…
Именно тогда, в те годы, переселившись из коммуналок и бараков в эти убогие квартирки с низкими потолками и звукопроницаемыми стенами, горожане стали исподволь постигать невиданное до той поры чувство — чувство приватности.
И это новое чувство оказалось для многих столь пьянящим, что люди с легкостью мирились и с теснотой, и с убогой монотонностью окружавшего их пейзажа, и с бесконечно долгой дорогой на работу и обратно.
Не все, конечно. Моя знакомая, семью которой — уже в семидесятые — переселили с Гоголевского бульвара куда-то в Текстильщики, рассказывала, как на первых порах мучилась и страдала ее бабушка, прожившая на этом бульваре всю свою жизнь. Бабушка находила любой повод, чтобы навестить родные места. Зимой она ощущала властную потребность съездить в гастроном на Смоленской, где, как она уверяла, продавался сыр, который она любила, а больше нигде такого якобы не было. Весной она и вовсе говорила, что ей обязательно надо съездить и проверить, распустились ли уже листочки на старой липе, которая росла в их прежнем дворе, прямо под их окном.
Но те, кто были помоложе, конечно, радовались. Новая жизнь, новая мебель, новые картинки на стенах и шторы на окнах, новые знакомства, новая жизнь.
Но постепенно старились и молодые. И они уже ворчали на дурную звукоизоляцию, на облупившиеся стены, на барахлящие шпингалеты, на покрытые разными нехорошими словами стены давно не крашенных подъездов, на то, что подниматься пешком на пятый этаж стало почему-то гораздо труднее, чем раньше, хотя потолок как будто бы выше не стал.
Меньше всего мне хочется идеализировать эти, в общем-то, ублюдочные явления городской жизни. Заступаться за эти дома совсем неуместно. Они, в сущности, те же бараки, хотя и бараки следующего поколения.
Беда в том, что дело вовсе не в них. Какой, казалось бы, нормальный человек не захочет переселиться из худшего жилья в лучшее?
Но люди, как в этом постоянно убеждаются разнообразные начальники, существа непоследовательные и неблагодарные.
«Плохие дома?» — спрашивают их. «Плохие», — отвечают они.
«Так что же вы сами? Сначала — это, а теперь — вон чего? Где логика-то?»
Очевидной логики и правда не наблюдается.
Логики нет. Есть жизненный и социальный опыт многих поколений. И этот опыт говорит, что самое последнее, о чем беспокоятся власти всех ветвей и уровней, это люди. И люди твердо знают, что всякие благоустройства если и затеваются, то затеваются они точно не для них. А чаще всего — и против.
Старшее поколение хорошо помнит анекдот про лектора из общества «Знание», говорившего: «Главный, товарищи, лозунг нашей партии, это „Все во имя человека. Все на благо человека“! И я, товарищи, могу похвастаться тем, что я лично видел этого человека».
«Хрущевская пятиэтажка» в дискурсе загребущих «реноваторов» — это совсем не то же самое, что хрущевская пятиэтажка в строгом смысле этого слова. Когда страна быть прикажет «хрущевской пятиэтажкой», этой самой «пятиэтажкой» становится абсолютно любой дом, земля под которым по тем или иным причинам приглянулась «кому следует».
Что им надо, то и окажется «хрущевками» и «пятиэтажками». Это дело техники.
В годы правления мэра Лужкова знакомый архитектор указал мне на какое-то необычайно нелепое сооружение во дворе дома, где он жил. Оно было новеньким, с иголочки. Сооружение это — по обычаям того времени — было все в башенках и чуть ли не в бантиках. А росту в нем было этажей шесть.
«Ой, ужас-то какой!» — сказал я. «А знаешь, как этот ужас называется в генеральном плане? Я специально поинтересовался». — «Откуда ж мне знать?» — «Он называется, — медленно, чуть ли не по слогам ответил приятель, — „двухэтажный флигель восемнадцатого века“». — «Как это?» — «А вот так это!» — убедительно ответил приятель.
А вы говорите, «пятиэтажки»…
У этой реновационной истории множество аспектов, и все они страстно обсуждаются. И в прессе, и в соцсетях, и в семейных или дружеских разговорах. И экономический, и политический, и моральный. И правовой, конечно. Разные люди задаются проклятым вопросом: «А вообще право собственности существует в нашей стране?» При этом ясно понимая, что вопрос этот риторический и что более или менее все вокруг знают на него ответ.
А помимо всего перечисленного существует такая тонкая, не измеряемая ни в правовых, ни в политических, ни в экономических категориях материя, как, извините, человеческие чувства. Существует едва заметный, но такой важный мир, как мир человеческих связей, привычек, воспоминаний. Для моего поколения и поколения тех, кто старше, пятиэтажки — явление, в общем-то, новое, возникшее на нашей памяти и на наших глазах. Но ведь там выросло уже столько поколений…
Я вырос не в пятиэтажке. Я вырос в одноэтажном деревянном доме с печкой. Это было плохонькое и тесное жилище в подмосковной Тайнинке. Но это жилище снится мне все чаще и чаще. И снится мне, что я, такой как есть, в своем нынешнем возрасте и со своим житейским опытом, каким-то непонятным образом снова вселяюсь в свой тайнинский деревянный дом, где когда-то в двух маленьких комнатках жили пять человек. И мне снится, что я счастлив от того, что я наконец вернулся. Дом — это не то место, где живут, вернее сказать, «проживают». Дом — это то место, куда возвращаются.
Я, понятное дело, не ценил этот утробный рай. Он был нормой. Я завидовал всем, кто жил не так, как я, и не там, где я. Я мечтал жить в строительном вагончике, в землянке, в автобусе, на корабле, в дирижабле, в строительной бытовке, в каморке при заводской проходной, где жил мой одноклассник, или в полуподвальной дворницкой, где жил другой.
Теснота — это ничего, это не страшно. Детское воображение раздвигало скученное пространство до размеров, необходимых для безбрежных мечтаний. Мечтания же метались от дворца султана с голубыми фонтанами до трюма пиратской шхуны, от подземного дворца размером с целый город до пахнущей свежей стружкой каморки папы Карло.
Дом — живое существо. Недаром мифологическое сознание населяло его домовыми и прочими духами. И недаром Баба-яга жила в избушке на курьих ножках. И недаром ребенок рисует сначала маму с папой, а потом домик с трубой и дымом.
С возрастом детское ощущение дома выветривается, как и прочие детские ощущения. Но так же, как и прочие детские ощущения, утекает в подсознание.
Вообще-то сама идея дома как места гарантии покоя и безопасности плохо усваивается на наших просторах. Какой еще дом, какая крепость, когда тебя в любой момент могут выселить и переселить? Да и правильное ли слово «дом»? Да и способно ли оно обозначить все то, что напрямую связано с «покоем и волей»? Похоже на то, что в русском языке такого слова нет, что, в общем-то, и объяснимо.
В рукописи пушкинского шедевра «Пора, мой друг, пора» имеется план продолжения. Есть там и такое довольно загадочное место:
«Юность не имеет нужды в at home, зрелый возраст ужасается своего уединения».
«Нужда в at home» — это не то же самое, что «жилищный вопрос». Пушкин на то и Пушкин, чтобы суметь сформулировать все то, что чувствуют, но не умеют высказать на своем собственном языке несчастные обитатели любых жилищ, даже если эти жилища — блочные пятиэтажки.
