«Не сравнивай: живущий несравним» — одна из самых популярных цитат из Мандельштама. Настолько популярная, что превратилась чуть ли не в народную поговорку. Настолько уже превратилась, что многие, кто ей пользуется, могут даже и не знать первоисточник.
В общем, понятно: живущий, как было сказано, несравним, и не надо все со всем сравнивать и сопоставлять.
Хотя надо, я считаю. Конечно, надо. И эпохи, и места, и людей (в том числе и живущих), и их дела, и их высказывания, и их персональные картины мира. Все умственные построения, а также поэзия, музыка, архитектура и изобразительные искусства так или иначе основаны на сопоставлениях. Понимание истории — тоже. А без понимания истории мы лишаемся и образа настоящего, не говоря уже о будущем.
Другое дело, что вовсе не обязательно непременно сравнивать что-то с чем-то или кого-то с кем-то в чью-то пользу. И совсем неправильно сравнивать между собой приметы и реалии разных эпох без учета всех свойственных им условностей и общественных предрассудков.
В девятнадцатом веке, например, было вполне естественным умирать от чахотки и обращаться к дворнику на «ты», передвигаться на лошадях и считать неприличным выйти из дому без перчаток. В двадцатом веке появились признаки социального равенства (ну, хотя бы на этикетном уровне), появились автомобили, аэропланы, пенициллин и прививки от туберкулеза. Но в двадцатом же веке были две самые страшные войны, а также были ГУЛАГ и Холокост.
Совсем неправильно — особенно в самооправдательных целях – сравнивать, например, Россию XXI века с, допустим, Америкой XVIII века. Да и с довоенной Европой сравнивать совсем неправильно. И уж тем более неправильно сравнивать одно с другим по каким-нибудь факультативным, частным признакам.
Недавно в одном из больших московских книжных магазинов прошла презентация моей новой книжки, собранной из эссе последних двух-трех лет. Что-то я из этой книжки прочитал, на какие-то вопросы, как смог, ответил. Ну, в общем, все как обычно.
Один немолодой человек из публики спросил: «Вот я так понял, что вы, мягко говоря, не в большом восторге от происходящего в стране в наше время. Но почему? Что плохого-то? Вот вы, например, свободно пишете свои тексты, их печатают, а книжки свободно продаются. Что вам не нравится-то?»
Действительно, что мне не нравится, если лично у меня вроде бы все окей? Если я более или менее здоров и даже иногда весел, если я имею крышу над головой, не побираюсь в окрестностях Курского вокзала, имею множество прекрасных друзей, пишу и публикую разные свои тексты, которые к тому же некоторым нравятся, а кое-кому даже и очень.
Как ответить на такой вопрос? Тем более что категория «печатают — не печатают» никогда для меня и не была особо существенной. Как автор я сформировался в 70-е годы, в те годы, когда ни о каком «печатании» не было даже разговоров и когда практически всех своих читателей я знал в лицо и по именам. И фактор «непечатания» не только ничуть не вредил моему авторскому самоощущению, но и даже всячески его укреплял. То есть и в ту эпоху мне лично было скорее хорошо, чем плохо.
Что вовсе не значило, что мне нравились или нравятся теперь те времена, времена социального маразма и острого сенсорного дефицита, когда ощущение остановившегося времени казалось невыносимым.
Неудовлетворенность своей эпохой, раздраженность по поводу настоящего — вполне естественное состояние рефлексирующего человека, склонного выстраивать свою картину мира посредством сравнений, сопоставлений, попыток уловить ускользающий ритм и подобрать рифмы.
Предыдущие эпохи видятся нам не столько как череда политических событий, сколько как осознанные стили, стили эпох. Какой-то стиль может быть нам по душе или нет, он может казаться нам прекрасным или отвратительным, состоятельным или убогим. Но он — стиль.
Я живу уже достаточно долго, чтобы смело заявить, что мне пришлось стать небезразличным свидетелем нескольких эпох, нескольких смен «больших стилей», каждый из которых неровно и бугристо, как краска на школьной парте, ложился поверх предыдущего.
Я, представьте себе, краешком детства застал те трудно представимые теперь уже времена, когда в Москве еще не было сталинских высоток. По крайней мере одной из них. Моя семья жила недалеко от Садового кольца, от площади Восстания (ныне Кудринской), и я хорошо помню, как с няней мы гуляли неподалеку от циклопического котлована.
Мой старший брат и его друзья, то есть по возрасту те, кого потом назовут шестидесятниками, помню, ругали и презирали эти высотки, нагло заслонявшие привычное московское небо, как помпезные и хамские памятники развитому сталинизму.
Для них это еще не было стилем. Для них это была скорее политика, или, точнее, идеология.
Стилем, лишенным идеологического наполнения, это все стало существенно позже. И уже несколько поколений горожан просто даже и представить себе не могут какого-нибудь иного рельефа города.
Большой имперский стиль сталинской эпохи складывался как бы в пышных оперных декорациях Большого театра – с курортным мрамором, бархатом и позолотой. Да и сам Большой театр был пространством партийных съездов и официальных юбилейных торжеств.
При Хрущеве возник «модернистский» Дворец съездов, и это была в некотором роде стилистическая революция. Пышная византийская позолота сменилась «прогрессивными» стеклом, бетоном и металлом, а словосочетание «архитектурные излишества» стало чуть ли не ругательным.
Ну и так далее, включая незабываемые лужковские петушки на палочке, которые тоже, как ни странно, стали уже стилем.
Ощущение невыносимости проживания в своей эпохе, в настоящем времени проистекает прежде всего от того, что мы живем в состоянии бесформенности, в окружении мучительно и уродливо формирующегося стиля, мы живем в состоянии бесконечного изнурительного капитального ремонта с его грохотом, сверлением и разнообразной слезоточивой вонью.
Покуда этот ремонт длится, трудно говорить о стиле нынешнего времени. Хотя некоторые черты этого стиля уже проглядывают сквозь густую цементную пыль. Не знаю, как на все это посмотрит любознательный потомок, но пока что нынешняя официальная стилистика выглядит как нечто вроде офисного корпоратива с подгулявшими краснолицыми дядьками и визгливыми тетками, где бурное веселье может безо всякого перехода перейти в скандал, а скандал — в драку. Несмотря на квазиимперскую с элементами гламурного сталинизма риторику, эта стилистика совсем, мягко говоря, не оперная. Это стилистика шоу-бизнеса, стилистика залихватской, окаянной попсы.
Пока это выглядит именно так. А потом — глядишь, и станет все это стилем эпохи. И его будут изучать. И его будут — прохладно и в меру заинтересованно — сравнивать с другими.
Пускаясь в эти или подобные рассуждения, я меньше всего хочу показаться человеком, пытающимся приподняться над своими прекрасными современниками, особенно над теми, кто, живя среди всего происходящего здесь и теперь, все видя и все слыша, впадают то в гнев, то в уныние, то в отчаяние, над теми, кто мучительно пытается сопоставить все со всем, нащупать в темноте ускользающую связь времен.
Вовсе нет, не хочу. Я и сам часто, а в последнее время все чаще, впадаю то в отчаяние, то в гнев, то в тоску. Именно потому, что я «тоже современник», как написал однажды тот же поэт, которого я упомянул в начале. Именно потому, что я современник, а вовсе не тот, кто будет спустя какие-то годы смотреть на нашу эпоху с точки зрения ее стиля, сравнивать ее со своей и мучиться от ощущения бесформенности собственной эпохи, ее бесстильности и несравнимости.
Источник:
inliberty. 10.10.2016,
