Вспоминает прадедушка Леня:
Смена властей.
Гражданская война... Калейдоскопическая смена властей... Ребячий возраст не позволял правильно судить о событиях. Симпатии мальчишек часто были на стороне тех, у кого «красивше» военная форма. Особенно привлекали корниловцы: на рукаве нашивка – щит, и на нем череп и перекрещенные кости... Но главное – вороненый наган, без кобуры, носится спереди, на изящном ремешке. От этого нельзя было оторвать глаз!
Вот эпизод для кино:
Волчья дивизия... Она гулким вихрем проносится по улицам Гальбштадта. Впереди на белом коне казачий полковник. Поводья – в зубах... Ошеломляющее зрелище – всадник без рук! Пустые рукава – трепещут за спиной как крылья!
А вот красный конник: с седла, словно крестясь шашкой, рубит витрину, пришептывая как молитву, матюги перед каждым ударом. Витрина с приказами и портретами белых генералов разлетается щепами под яростными ударами…
– Вот тебе – единая!
– Вот тебе – неделимая!
Одни войска наступали, другие отступали. Мы различали солдат Врангеля, Шкуро, «зеленых», красных, белых только по тому, что было у них на плечах. Если погоны, значит, «контра». Нет погон – красный. Буденовок тогда еще не было. За день иногда «смена декораций» происходила несколько раз. Нам, мальчишкам, важно было, чтобы скорее стихла канонада. Еще не осела пыль на дорогах отступающих военных обозов, а мы уж забивали карманы патронами, их много на дорогах драпающего войска…
Гражданская война… Малый возраст не позволял осмыслить военные действия и сделать правильный выбор – по какую сторону баррикад мне сражаться.
Мальчишки, которые постарше, им полегче было ориентироваться. Правда, при этом решающим было не классовая принадлежность, или идейные убеждения, а… форма одежды. Форма в белой армии была привлекательной. Мы страшно завидовали штабному мальчику в аккуратной, с иголочки гимнастерке в ярких погонах и по ноге сшитых сверкающих сапожках. Он как-то очень лихо, виртуозно отдавал честь…
В Красной Армии тогда была «мода» на мальчишек в тачанке – подавать пулеметную ленту (мальчонка занимает мало места).
Моя душа рвалась к той знаменитой тачанке, но, повторяю, мне тогда не хватало одного-двух лет, чтобы решиться. Был один случай, когда, остановившийся напоить коней, чубатый пулеметчик то ли в шутку, то ли всерьез позвал меня к себе на тачанку – «бить беляков». Я не заставил себя упрашивать и рванулся к нему. Потом промелькнуло: «А как же мама? Надо попрощаться». Крикнув на ходу: «Я счас, я счас!», кинулся во двор. Подбегая к дому, я увидел в окне лицо мамы. Сердце мое екнуло, и стало ясно, что «бить беляков» я не поеду. Мама начнет плакать и никуда меня, конечно, не отпустит. Не входя в дом, в расстройстве чувств я присел на крылечке у двери и стал бояться: а вдруг сейчас прибежит мой чубатый пулеметчик и спросит: «Что ж ты так долго собираешься? Или, может, ты, хлопчик, забоялся, а?»
И что я должен ответить? Что мама мне не разрешает идти на войну? И что мне вдруг стало невозможно жалко расставаться с мамой...
Глава 4. Экономика страны после гражданской войны
Двадцатые годы. Голод на Украине
Вспоминает прабабушка Вера:
1920 год. Время настало трудное... Продуктов не было: ни в магазинах, ни на базаре... Кормились тем, что получали по карточкам (жалкая доза «ячки», или перловки на месяц). Работающим – 1/4 фунта (!) хлеба в день. Неработающие и этого не получали.
Вот и пришлось маме идти работать, преподавать в младших классах трудшколы. В трудшколе давали ученикам и учителям суп. Иногда мама приносила из школы причитавшийся ей суп. Это была жижа из переваренной перловки... Но в то время все было съедобным. Богдась учился в сельхозинституте, а работал преподавателем в детдоме. Ромочка работал библиотекарем, а Михась – физкультурником в школе. Учились еще только мы с Юриком.
Все мы видели трупы взрослых и детей, прямо на улицах... Голод! Одна из учительниц маминой школы уговорила маму съездить с нею на село, где за «шмотки» можно выменять продукты, и мама, захватив с собой пару простынь и рубашки, двинулась со своей «напарницей» в вояж... Ехали в товарном вагоне, в тесноте! Говорили, что ехать придется часа четыре... В общем, мама отсутствовала три дня. Тато очень волновался, отговаривал ее, но она считала, что это необходимо! Волновались мы еще и потому, что мама не знала, уезжая, даже названия села, куда ехали... Но мама верила в успех поездки и уговоров не слушалась...
В общем, она приехала через три дня, измученная, с маленьким мешочком пшена и кусочком сала... Дело в том, что на станции, откуда они ехали домой, у нее украли сумку с мукой и маслом... Она лежала на постели, дома, такая измученная, что и упрекать ее было невозможно! Больше в такие вояжи она не пускалась...
Прошло немного времени, и у мамы появилась новая идея: продавать на базаре пирожки собственного приготовления.
Добыв на базаре (выменяв!) немного муки, мама напекла пирожков. И мы с мамой отправились торговать! Но несмотря на то, что наши пирожки были привлекательнее, чем у других, торговля у нас шла плохо. К концу дня мы не продали и половины пирожков! Мы ведь не умели зазывать покупателей, расхваливать свой товар.
Устали мы с мамой от какого-то унизительного состояния. Это трудно объяснить словами, но было чувство какой-то сильной обиды. Свои «невостребованные» пирожки мы принесли домой – на радость всем нашим мальчикам... Больше мы в такие «авантюры» не пускались.
Вспоминает прадедушка Леня:
Непонятно, почему от голода люди полнеют. В памяти остались не жалость и сострадание, а какое-то оскорбленное чувство. Почему так неприятно изменились родные, милые черты? Каким незнакомым, одутловато-прозрачным стало лицо мамы...
Мне уже было 14-15 лет. За полтора фунта любой крупы я рисовал колоду игральных карт. Местная типография возможно когда-то печатала карты, потому что оттуда приносили мне идеально нарезанные пачки плотной атласной бумаги уже с готовой «рубашкой». Я от руки рисовал королей, дам и валетов. Много времени требовали «десятки», «девятки», «восьмерки» и прочая мелочь всех мастей. Позже я рационализировал свой труд: из старой резиновой подошвы вырезал печати. Теперь не надо было корпеть над знаками, вычерчивая и заливая краской каждый в отдельности. «Фигуры» по-прежнему оставались самыми трудоемкими. Сколько колод я изготовил, не знаю.
Когда гальбштадтцам стало совсем худо, пришла «американская помощь» (АРА). Изумляли неправдоподобно белый хлеб и белоснежная рисовая каша... Только детям и только в столовой.
Домой уносить не разрешалось, ни крошки! В столовой комбеда (комитета бедноты) выдавали суп на дом – мутная кипяченая вода с заметными включениями крупяных частиц. Наверное, это было очень тяжко, потому что еще не забылось...
Жили мы тогда во дворе бывшего волостного правления, в полуподвальном помещении. В памяти только квадрат окна на улицу. Видны только ноги прохожих. Только ноги... Вся фигура возникала, когда человек падал от истощения...
Ко времени окончания курса семилетки я приобрел известность в местных кругах как художник-оформитель. Накануне революционных праздников всегда было много заказов на плакаты, лозунги, знамена. Однажды написал несколько больших плакатов-панно для оформления колонны демонстрантов.
Когда устанавливали это огромное зрелище на платформу, лошади взвились на дыбы, затем понеслись, разбив вдребезги все сооружение... Популярность моя ширилась, и я стал получать заказы на вывески. Ознакомившись с творчеством мастеров этого жанра, я начал украшать фасады гальбштадтских учреждений вывесками в новейшем стиле – объемные буквы на черном бархатистом фоне со сверкающими на нем блестками. Когда взору сограждан предстала вывеска, сотворенная таким модерном, из притихшей толпы зрителей я услышал протяжно-восторженное: «Ну и подлец!» (в переводе на современное – «Во дает!»).
Районная советская власть поняла, что мое художественное образование нельзя откладывать на потом. И вот я впервые сажусь на поезд.
Впервые покидаю отчий дом. В Запорожье пересадка на пароход – путешествие по Днепру до Херсона, а там по Черному морю к волшебному городу Одессе.
С трепетом входил я в ажурные ворота своей будущей «Альма матер». Небольшой спуск. В глубине высокая серая стена, заросшие диким виноградом окна. Напротив дверь – «Политехникум образотворчих мистецств» (политехникум изобразительных искусств).
Мое первое жилье в Одессе – бывшее Афонское подворье. Из разных вузов сорок человек в одной комнате. Правда, комната не простая, а золотая – алтарь божьего храма. Кроватей не было, матрасы – прямо на полу. Теплые одеяла не у всех. У меня ватное, стеганое (из дому), на ночь забираешься под одело один, а утром просыпаешься вдвоем или втроем (заползают продрогшие соседи). Жил и в более комфортных условиях в отдельной монашеской келье. Здесь была печурка и две койки на четверых (спали валетом).
Стипендии у меня не было. Стипендия полагалась только рабочим от станка и незаможникам – людям от сохи. Я, хоть и был бедняком, но в графе «служащий». Я получал так называемую трудовую помощь. Комитет помощи учащимся предоставлял возможность заработать на пропитание (посылая на земляные и другие работы).
Иногда ходили по дворам пилить дрова, кому надо. После целого дня таких телодвижений не только рисовать, кушать не захочешь!
Год 1924. НЭП.
Вспоминает прабабушка Вера:
Настал НЭП. За зарплату, хоть и нищенскую (учительскую, врачебную…) можно было уже кое-что купить за деньги. Торговал и базар...
В 1924 г. я, закончив трудпрофшколу, поступила в художественный институт «ИЗО». Прирабатывала в школе и в ФЗУ (геометрическое черчение – «граф грамоту»). Потому и мои «крохи» зарплаты капали в общий котел нашей семьи. Материально стало немного легче.
Глава 5. Тридцатые годы. Репрессии.
Вспоминает прабабушка Вера:
Аресты
В 30-х годах начались повальные аресты, не минувшие и нас. Первым в начале года арестовали моего брата Михася.
Мама постоянно ходила в «ДОПР», носила ему передачи. Летом, как всегда, мы жили на даче. Помню, что жили мы в том году не в центральном доме, а в «хате», стоявшей недалеко от ворот, рядом с центральной аллеей...
И вот ночью я проснулась от странного шума: скрипа песка под колесами машины... Я вскочила и подбежала к окну! По аллее шла к главному зданию дачи черная машина (в народе говорили: «черный ворон»). Я разбудила всех наших (тато, маму, братьев Юрика и Богдася). Мы ожидали, что машина может заехать и к нам. Все оделись и прижались к окнам. Вскоре (через час!) мимо нас проехала черная машина. Мы бросились в дом: увезли дядю Бодю. В кабинете все перерыто: книги с полок сброшены на пол, груды бумаг на полу.
Тетя Дашенька, тетя Люба и тетя Галя – все плачут, подбирая бумаги и письма...
Михася довольно скоро выпустили... Конечно, пока он сидел, мама стояла в очередях в «ДОПР», чтобы передать покушать арестанту...
Дядю Бодю держали дольше и в конце концов выслали за пределы Украины. Ему инкриминировали: связь с каким-то «мифическим» обществом, враждебным к нашей власти.
Его выслали за пределы Украины, в Орел. Оттуда он вскоре уехал в Ленинабад, где начал работать в сельхозинституте (он был биолог, особо специализировавшийся в области ботаники).
Была осень 1932 года. Тато тяжело заболел. Врачи предполагали у него туберкулез легких. Но анализы были отрицательными. Когда ему стало очень плохо, он сам себе поставил диагноз – рак легких. Это было ужасно, но оказалось правдой.
Год 1937 . Гибель Богдася
Богдась (мой брат) иногда уезжал из города со своими студентами на экскурсию. Приобщал их к орнитологии. Думаю, что студенты любили его, уж очень он был интересный и добрый человек...
Богдась работал над материалами, собранными им к книге «Птицы Одесщины». Когда после «экскурсии» со студентами он возвращался домой и приходил к нам, он с удовольствием рассказывал нам интересные эпизоды из этих поездок, стараясь «расшевелить» маму. Она ведь совсем загрустила...
Прошло несколько недель и произошла беда... Арестовали Богдася... Опять вспоминается, что «беда не ходит, одна...»
И опять – это свалилось на маму. Сейчас уже некому было помочь ей... Мы с Юриком были загружены: я работала в нескольких местах (надо же было заработать на жизнь). Юрик еще не начал работать – заканчивал учебу. А маме нужно было помочь сейчас же. Вот и начал Юрик время от времени провожать маму и на кладбище, и в «ДОПР». Мама начата носить передачи Богдасику. Передачи брали, но записок от него не было. «Пока запрещено» – так отвечали. Вот так! Судьба била бедную маму и все оставшееся семейство.
Прошло больше полугода... И, наконец, Богдась вернулся на волю. Какая это была радость! Как мы были счастливы видеть его живого! Он вернулся замученный, усталый... Бесконечные допросы... Показывали ему доносы на него (за подписью его знакомых и даже друзей). Богдан, конечно, этому не верил и категорически отрицал. Была это либо «липа», либо довели этих друзей – «до ручки»...
Богдася днями и ночами мучили, держали перед включенными прожекторами, запрещая закрывать глаза. Требуя признания!
А в чем? Он же не видел за собой никакой вины, что категорически и отрицал. Отрицал все эти наговоры, доносы. Никакие допросы с пристрастием не дали «ЧК» нужных результатов. Ни на себя, ни на других он не брал никакой вины.
В результате на этот раз он опять вернулся домой на радость нам всем.
А в 1936 г. вышла замуж – я. Богдась очень ласково принял Леню. Очень любил с ним разговаривать... Леня вспоминал свою родину, свой Гальбштадт на реке Молочной.
Я ждала ребенка. Помню, 8-го сентября, вечером Богдась сидел у нас на качалке и говорил: «Как я завидую женщинам. Они рождают ребенка, кормят его, ласкают постоянно... Как мне жаль, что я не родился женщиной»... Через пару часов он ушел домой... А я стала собираться... в роддом. Леня вел меня по темному двору с осторожностью, как хрустальный сосуд...
К счастью, роддом был близко... В общем, в 12 часов ночи у меня появилась дочка... Назвали мы ее Зоряной.
1937 год – это пик уничтожения безвинных людей. В декабре случилось непоправимое несчастье: был опять арестован наш дорогой Богдасик...
На другой день мама с Юриком поехала в «Допр», куда они уже, увы! знали дорогу... Повезли Богдасю передачу. Передачу не приняли. Сказали, что «в списках арестованных – не числится!» Обратитесь к следователю. Следователь просмотрел списки последних дней и сказал – «в списках задержанных не значится». И вежливо сказал «ничем не могу помочь». «Обратитесь через несколько дней!» «Может быть, произошла ошибка».
Мама была в отчаянии... Юрик никак не мог ее успокоить... Мы все были подавлены. Вдобавок тайно от мамы Юрик рассказал, что в очереди в «ДОПРе» одна женщина рассказывала, что могильщики на кладбище говорили, что ежедневно к ночи на кладбище привозят расстрелянных и хоронят их в общей могиле у забора кладбища. Это мы слышали потом не раз, от многих... Вероятно, – это правда... Но не хотелось верить! Неужели нашего прекрасного, честнейшего Богдася постигла та же страшная участь?
В прошлом году, в Одессе, «вышли в свет» документы и были обозначены фамилии расстрелянных в годы террора. В этом списке: 1937 г. Богдан Елисеевич Волянский. Расстрелян... Выяснилось, что он был расстрелян через несколько дней после ареста...
Продолжение следует
