"Вот в том-то и дело, - ответил я, - что это я, допустим, сочинил сам. Но ничуть бы не удивился, если бы это сочинил кто-нибудь "другой".
Какой, например, теперь возможен анекдот, если мы все вдруг очутились внутри анекдота, подменяющего собою реальную жизнь с ее сложившимися представлениями о норме и патологии, о реальном и фантастическом, о мертвом и живом, о смешном и серьезном. Обнаружив самих себя внутри скверного анекдота, мы с ужасом и тоской осознаем, что в этом анекдоте ничего смешного нет. А если мы и смеемся, то скорее по инерции. Это, можно сказать, затухающая память жанра.
На фоне торжества этого приема - уверен, что временного, хотя пока и бесспорного, - такие почтенные приемы, как гротеск и пародия, утрачивают свои инструментальные возможности.
Постепенно приходит отчасти спасительное, хотя и не очень радостное понимание, что нет, это все же иной язык, совсем не твой, совсем не наш. Иллюзия общего языка базируется лишь на том, что они употребляют те же самые слова, что и мы, но в совершенно произвольных значениях.
Мы все чаще говорим: это уже даже не смешно. Ну, в общем-то да, смешного мало. Но нет, все равно смешно. Просто в наши дни смеяться над смешным все труднее, все мучительнее. Так что ж - значит, необходимы усилия. Это, собственно, и есть жизнь.
«Ряд» — как было сказано в одном из пресс-релизов — «российских деятелей культуры», каковых деятелей я не хочу здесь называть из исключительно санитарно-гигиенических соображений, обратились к правительству и мэрии Москвы с просьбой вернуть памятник Феликсу Дзержинскому на Лубянскую площадь в Москве.
Помните анекдот про двух приятелей, один из которых рассказывал другому о том, как он устроился на работу пожарным. «В целом я доволен! — говорил он. — Зарплата не очень большая, но по сравнению с предыдущей вполне нормальная. Обмундирование хорошее. Коллектив дружный. Начальство не вредное. Столовая вполне приличная. Одна только беда. Если вдруг где, не дай бог, пожар, то хоть увольняйся!»