Одна из самых ожидаемых премьер 36-го Московского кинофестиваля — фильм "Да и да" Валерии Гай Германики получил приз за режиссуру.
— Фильм давно снят?
—Наверное, года два назад.
— Все это время вы над ним работали. Вам что-то не нравилось или продюсеры настаивали на изменениях?
— Нет, я просто делала графику, потом переделывала звук, потом, через год примерно, сцену вырезала... А теперь продюсеры захотели его отдать на ММКФ.
— Не страшно вам?
— А чего страшного-то? Пусть смотрят, мне все равно, если честно.
— То есть похвалят или обругают — все равно?
— Да мне уже по фигу. Раньше я реагировала, в молодости.
— У вас такой ранний успех — с коротким метром сразу попали в Канн. Потом сняли первый полный метр — и опять в Канн. Потом вас Эрнст позвал сериалы снимать на "Первый канал". Трудно придумать старт быстрее и успешнее...
— Я попала в мир больших мужчин, успеха и благополучия.
— При этом сами вы не гламурны — живете уединенно, с дочерью...
— Ну да, еще мама мне помогает с Октавией.
— Кстати, а как вы дочку дома зовете?
— Тава. Такая лошадь уже выросла, шесть лет.
— На вас похожа?
— Наверное. У нее сложный характер. Вот мне родственники и говорят, что от осины не родятся апельсины.
— Как раз 6 лет назад, в 2008-м, в Канне был показан "Все умрут, а я останусь". Потом был не слишком удачный "День рождения инфанты". И теперь третий — "Да и да".
— Это вообще скромное кино, для друзей снято, для пяти человек.
— А откуда взялась история?
— Сценарий был у Сандрика (Александр Родионов, драматург и сценарист.—
"О").
— Разве вы ее не сами придумали?
— Нет, я не могла бы такое придумать. Мой там только сон героини, с волками и с машиной. Сандрик очень "попал" в меня и по настроению, и по сюжету. И как он почувствовал?.. Мы сидели в кафе, и с нами там был один человек, он отошел, а Сандрик вдруг сказал, что лицо этого человека напоминает ему историю, ну и рассказал эту историю. Я сразу решила: это надо снимать. И он мне прислал готовый сценарий. Потом мы долго и мучительно его запускали, помог Федя (Федор Бондарчук.—
"О").
— А какой у него был интерес? Чего он хотел?
— Не знаю, он, наверное, поддерживает захудалых кинематографистов вроде меня. Я правда не знаю.
— А что вам в этой истории оказалось близким? Девушка встречает художника... Он, кстати, по-вашему, талантлив?
— Это вам решать. Мы делали из него талантливого. Но он еще маленький, тусуется с прикольными взрослыми художниками, и они его признают, они говорят: "Антонин, ты — молодость мира".
— А эти художники, они реальные?
— Мы старались делать не какую-то реальную тусовку художников, а создать вымышленную среду, чтобы эта история могла бы происходить в любой точке мира, была бы универсальной. Не знаю, получилось ли?
— Получилось, может быть, даже слишком концентрированно, брутально так.
— Так это же кино!
— А кино должно сильно воздействовать — ужасать, поражать?
— Не знаю, на кого-то воздействует, некоторым нравится, даже очень. Это же романтичное кино. Я вообще-то хотела снять мелодраму вроде "Амели", про первую любовь.
— Про любовь, которая побуждает к творчеству?
— Ну да, она влюбилась и стала смотреть на мир его глазами, превратилась в него.
— И стала лучше, чем он? Ее картины покупают, потому что она сама стала художником? Или, напротив, потому что он — художник, а она — лишь подражатель?
— Нет, ее муза посетила, как Рембо. А потом все превратилось в кошмары. Это любовь пролетариата и богемы. Она думала, что осилит это, но не смогла.
— Скажите, а вы зачем сделали его радикальным авангардистом? Ведь для большинства нашей публики художник — это красота, поэзия, музейный образ. А у вас — ужасные, в общем-то, люди, голые, пьяные, страшные...
— Да это про любовь в новых формах. Про кошмары этой любви.
— А любовь — это страшно?
— Да нет, конечно, нет, тут есть подмена. В глобальном смысле это и не любовь вовсе, потому что настоящая любовь — она милосердствует, долго терпит, все покрывает, а это то, что принято называть любовью: страдания, драмы. И девушка не выдерживает, уходит.
— Ну так любовь-страсть никто не выдерживает, это же зависимость адская...
— Ну да, и она уходит и не может рисовать больше. Как Рембо, которого муза покинула в 19 лет. Он же любил Верлена и писал стихи с 16 до 19 лет, и Верлен же стрелял в него...
— А ваш герой, он ее любит?
— Нет.
— А зачем вам при такой романтической истории весь этот физиологизм изображения — члены, голые зады, моча в стакане?
— Ну... такое современное искусство.
— И с этим вы выходите на Московский фестиваль?
— Не я выхожу, меня ведут. Я что, отвечаю за это?
— А кто отвечает? Продюсеры? Федор Бондарчук?
— Мое мнение — этому фильму место на артхаусном фестивале, но раз они захотели так, я что могу?.. Я не специалист по ММКФ, для меня это все клиенты "Золотого орла", но вроде бы у них какие-то такие в этом году тенденции, артхаусная программа. Хотят трэша — пожалуйста! Попадем в парадоксальный контекст, тоже нормально. Главное, я не отношусь к этому патетично, захотелось снять такое — сняла.
— А сейчас вы снимаете совсем другое кино, я слышала, про Оле-Лукойе? Для детей?
— Еще не снимаю, начнем в сентябре. Ну это черная сказка, вы вообще-то знаете, что она плохо кончается, мальчика уносит смерть на коне? Так что это скорее для взрослых. Оле-Лукойе у меня — рок-звезда. Я вдохновлялась образом моего любимого исполнителя Мэрилина Мэнсона, мне он казался именно таким, пугающим. В общем, он приходит в кожаном плаще, в высоких сапогах, а вместо зонтика — микрофон...
— Это фильм про страхи?
— Нет, про мировое зло. Я хочу его снять как бы глазами шестилетнего ребенка, который еще не умеет отличать зло от добра. Я хочу поменять масштабность предметов, ведь ребенку может показаться со сна, что кровать или шкаф — размером со спичечный коробок, а катушка от ниток — большая-большая, на всю комнату. Хочу попробовать показать реальность, как видит ребенок, его сны.
— Фильм так и будет называться — "Оле-Лукойе"?
— Может быть. Или "Дримгад" — так называется рок-группа по имени певца.
— А уже известно, кто будет сниматься у вас?
— Да, Александр Усердин, Арина Маракулина...
— А кто сценарист?
— Сандрик написал, я его просила. Это для него необычный сценарий, я бы сказала, очень крутой. Было бы бабло, мы бы, конечно, сняли совсем крутой блокбастер, прямо голливудскую историю. Но раз у нас не любят давать приличные деньги на кино, будем снимать, как всегда.
— А вам сколько дали?
— Ну не столько, сколько я хотела. Около миллиона долларов. Да все, как всегда, вообще это шараш-монтаж. Конечно, про Оле-Лукойе нельзя снять на эти деньги. Но мы уже подписались на эту историю, будем как-то выкручиваться. Нельзя же все время только сериалы снимать, нужно что-то для себя, тренировка какая-то. Вот скажите, ведь не видно, что у "Да и да" маленький бюджет? А там что-то около 300 тысяч...
— Ну да, фильм небогатый, но все, что касается изображения, там отлично. А вот история меня озадачила.
— Вы так серьезно... Кино — это же развлечение.
— Ну раз уж мы с вами тратим на это жизнь... Разве есть что-то более интересное, чем извлечение смысла из всего, что происходит? И мне интересно, на что тратите природный дар.
— Ну я что... Снимаю вот про Оле-Лукойе. Я понемногу ухожу в сказочность, уже в "Да и да" есть элементы сказки.
— Там скорее черты наивного искусства, примитивизм, в котором всегда много эмоций.
— Это про любовь, я тогда так ее воспринимала. Я пыталась снимать фильм так, как видит мир Антонин, художник, в его цвете. Там есть сцена с паспортом, где чиновница втягивает героиню обратно в реальную жизнь, и там цвета совершенно обычные, нормальные. Ну и в финале, где она сдается, уходит, там тоже мы видим мир ее глазами.
— У вас не только цвет, но и все, что происходит, утрированно.
— Да, это субъективная камера. Мне сейчас хочется экспериментировать с изображением. Вообще, в артхаус приходят одни романтики. Потом чары рассеиваются, и ты теряешь эту романтику, ну знаете: легкое дыхание, темные аллеи, и люди начинают тупо снимать сериалы. Я еще пытаюсь их художественно снимать, но надо эту мышцу внутреннюю тренировать все же на кинокартинах.
— А как вы с актерами работаете, кто вас этому учил?
— У меня своя система, каждый делает сам свой образ. Актеры меня вдохновляют, они сами все придумывают, ради них и хочется снимать. Увидишь иногда актера и думаешь: все, придется придумать для него кино. Мои актеры — с очень большим диапазоном, и мне интересно его еще больше расшатывать.
— А вы снимаете всегда с одними и теми же людьми?
— Да, предпочитаю со своими, даже снимаю друзей, которые не имеют отношения к кино, чтобы не скучно было.
— А снимать сериалы скучно?
— Нет, это весело, у меня такие веселые сериалы, вы вообще-то их видели?
— Ну да, "Школу" и "Краткий курс счастливой жизни".
— Так вот, представляете, как их было снимать весело?
— А вы новый сериал уже сняли, он о чем?
— Да это неважно, о трех бабах, как всегда, четырехсерийка, "Майские ленты", но я хотела там тоже поэкспериментировать, снять статичной камерой, в рапиде. История не важна, должна цеплять форма. Я хотела снять его по принципу аниме. Мы же придумали новую форму, когда "Школу" снимали, и мне рассказывали, что на многих площадках так прямо и говорят: "Теперь будем снимать, как у Германики, камера трясется".
(Смеется.) Но, во-первых, камера не трясется. Она двигается. А теперь я придумала новую для себя форму. Про Оле-Лукойе будет такая медленная, созерцательная драма, медитативная. Я оператора, кстати, поменяла: мне стало интересно создавать цветовые палитры, позвала Эдика Мошковича, он же специалист, а у него был вторым оператором Витя Бормотов, так вот теперь мы с ним снимаем все фильмы. Я разучилась сама снимать, теперь только с помощью оператора, это очень помогает.
— А что важней для вас — истории или технология?
— Для меня, пожалуй, цвет сейчас самое интересное, я на "Майских лентах" тренировалась для "Оле-Лукойе", всякое там белое на белом, черное на белом, мне хотелось попробовать, как это будет работать. А история там — ну обычные отношения. Мне, конечно, было интересно поработать с рекламными операторами... Было сложно, но потом привыкла. Впрочем, сейчас я буду снимать новый сериал, там мне понравился сценарий, очень крутой, редкий случай, когда так нравится история. А когда не торкает содержание, приходится изобретать форму.
— У вас же нет специального образования?
— Я тяжело поддаюсь обучению, но во время работы учиться гораздо проще, и я все время учусь. Хочется пробовать новое, мы вот изобретаем, как снимать без денег, хочется чего-то прикольного и зрительского, зрелищного. "Майские ленты" когда снимали, я опиралась на Такэси Китано, на его "Куклы", мы раскрашивали кино в яркие цвета.
— Вам не хочется убеждать людей в чем-то, учить их морали?
— А что такое мораль? Перед тем, как усадить ребенка перед смертью на коня, Оле спрашивает, хорошие ли оценки за поведение.
(Смеется.) Я не люблю рассуждать публично про мораль, мне хорошо было два года: сидела, никаких интервью, занималась собой. И сейчас сложно из этого выходить, меня вот спрашивают про разные там стороны бытия, просят прокомментировать, когда там кто-то в школе кого-то перестрелял... А я не эксперт, это не ко мне. Я занимаюсь искусством.
— Ну в каком-то смысле это и есть дело художника, решать чужие проблемы, занимаясь своими...
— А я вообще не понимаю, почему мои проблемы интересны другим.
— Вы бы снимали кино, если бы его никому не показывали?
— Ну да, тогда бы это называлось творчество.
— А так?
— Работа!.. Ну да, это когда я рисую картины, пишу стихи, музыку.
— У вас счастливый период, когда ваши возможности более или менее совпадают с потребностями?
— Ну, наверное, так, хотя, конечно, хочется большего, хочется "Титаник" снять! Я бы очень хотела, я мечтаю снять дорогое эпическое кино, но пока идеи, которые я выдвигаю, очень дорогостоящие, а люди не хотят вкладывать много денег.
— Ваша цель, мечта, чего вы бы хотели?
— Историческую драму, костюмный фильм, и даже есть у меня одна книга, по которой я хочу снять кино, но я не буду ее называть, там все есть — судьба России, смена эпох, любовь. Я, в принципе, ради этого, может быть, и остаюсь в кино.
Источник:
"Огонёк" №24 от 23.06.2014,
