05.11.2013 | Наука

Совершенство означает завершенно

После триумфа, Новая этология, часть 2

Хотя поведение животных интересовало человека с незапамятных времен, объектом научного изучения оно стало сравнительно поздно – во второй половине XIX века, после торжества дарвиновской теории и становления психологии как самостоятельной науки. В самом деле, если человек произошел естественным путем, если его органы и части тела можно поставить в соответствие структурам животных, то и его психическая жизнь должна иметь свои истоки в животном мире.

Сам автор эволюционной теории высказался на этот счет совершенно недвусмысленно: «Разница между психикой человека и высших животных, как бы она ни была велика, это разница в степени, а не в качестве».

Впрочем, его вклад в изучение поведения не ограничился общими фразами, пусть даже и столь радикальными – в 1872 году он выпустил обширный труд «Выражение эмоций у человека и животных», став таким образом одним из пионеров научного исследования поведения.

В 1910-х года возникло целое крупное научное аправление, провозгласившее своей задачей изучение поведения и только поведения, – бихевиоризм. Подробно об этом направлении, его расцвете, угасании и о следах, которые оно оставило в науке и культуре, мы уже рассказывали, поэтому сейчас напомним самые основные отличительные черты бихевиористского подхода. Он сводился к тому, что сегодня назвали бы «методом черного ящика»: полностью отказавшись от каких-либо попыток реконструкции внутреннего мира животного, бихевиористы пытались найти закономерные соответствия между внешними воздействиями на организм (стимулами) и его ответными действиями. Понятно, что при этом все поведение неизбежно представало как реакции на внешние воздействия. Основным методом этого направления стал лабораторный эксперимент (позволяющий строго контролировать воздействия на подопытное животное), а основной темой – процессы научения, т. е. адаптивного изменения поведения.

В середине 1930-х годов австриец Конрад Лоренц и голландец Николас Тинберген предложили совсем другой подход к поведению животных.

Они работали в основном в естественных условиях и больше полагались на наблюдение, дополняя его сравнительно простыми экспериментами, не требующими специального оборудования. Интересовало их в основном поведение врожденное, характерное для всего вида и не подверженное влиянию приобретаемого опыта, а также импринтинг – своеобразный феномен, сочетающий в себе черты врожденного и выученного поведения. Но главное отличие нового направления состояло не в методе и не в предмете исследований, а в теории.

По мнению основателей этологии (так позднее стали называть это направление), поведение не есть функция внешних воздействий. Оно генерируется самим организмом, собственной активностью его нервной системы. Животное, разумеется, реагирует на внешние воздействия, но оно не ждет, когда на него подействует тот или иной стимул – оно активно ищет нужные ему стимулы. При этом у него в мозгу уже имеются и образ того, что оно ищет (или наоборот должно всячески избегать – например, образ хищника), и уже готовая программа действий, запускаемая при встрече с нужным стимулом. Эта программа буквально рвется наружу, требуя реализации, и это не всегда прямо связано с удовлетворением физиологических потребностей: например, кошка ищет возможность поохотиться, даже если она сыта, а потенциальная добыча (скажем, заводная игрушка) совершенно несъедобна.

Характерные для того или иного вида врожденные формы поведения в той же мере заданы генетически, что и характерные особенности строения, – и точно так же, как и они, подвержены действию естественного отбора, который, собственно, и создает ту целесообразность и совершенство инстинктивного поведения, что так поражает и восхищает нас.

И точно так же, как морфологические признаки, можно сравнивать поведенческие акты у близких видов и даже реконструировать эволюционные связи этих видов на основании различий в «строении» их поведения.

Заметим, что хотя и научные интересы этологов, и созданные ими теории и модели относились в основном к врожденным формам поведения, сами они никогда не утверждали, что все поведение всякого животного – целиком врожденное. Напротив, они подчеркивали, что у одного и того же вида, у одного и того же животного и даже в пределах одной и той же активности (например, во время охоты) могут сочетаться как врожденные, жестко-стереотипные акты, так и действия на основе индивидуального опыта, и исследователь должен в каждом конкретном случае выяснить соотношение этих составляющих в наблюдаемой им форме поведения. Позднее оказалось, что врожденное и приобретенное соединены в реальном поведении даже более сложно и тесно, чем поначалу представлялось отцам-основателям этологии, и это потребовало значительной модификации исходных теоретических положений.

Несколько десятилетий бихевиоризм и этология соперничали за объяснение поведения животных. Однако начиная со второй половины 1950-х годов бихевиоризм стал все более клониться к упадку.

Его понятийно-теоретический аппарат уже не устраивал не только этологов, но и «человеческих» психологов, лингвистов, кибернетиков и ученых иных специальностей, включая наиболее трезво мыслящих представителей самого бихевиористского сообщества. Своеобразный финальный свисток в этом матче прозвучал в 1973 году, когда Лоренцу и Тинбергену была присуждена Нобелевская премия. Чтобы в полной мере оценить значение этого решения, следует учесть, что оно фактически было нарушением правил. Зоология в завещании Альфреда Нобеля не значилась, и основатели этологии до сих пор остаются единственными зоологами (и вообще натуралистами), удостоенными самой престижной научной награды. Премия была присуждена им в номинации «физиология и медицина» – но к физиологии их работы имели отношение весьма отдаленное, а к медицине и вовсе никакого. С учетом этого решение нобелевского комитета выглядит как утверждение общенаучной и общекультурной значимости этологической теории, указание на нее как на своего рода маяк для будущих физиологических исследований.

Казалось бы, после такого триумфа этология просто обречена на расцвет. Действительно, само слово «этология» становится чрезвычайно популярным. Число публикаций, где оно в тех или иных сочетаниях употребляется, стремительно растет – как и число исследователей, именующих себя этологами, количество учебных курсов и т. д. Привычным становится словосочетание «классическая этология». Но парадоксальным образом именно в это время как раз в фундаментальной этологии все отчетливее проступают признаки застоя. Общее число работ, относимых к рубрике «этология», действительно росло, но среди них было все меньше полевых исследований тех или иных конкретных форм поведения, особенно применяющих сравнительный подход. (Это тем более удивительно, что именно в это время множеству исследователей стала доступна аппаратура, позволяющая надежно документировать наблюдения: магнитофоны, фотоаппараты с мощной оптикой, а затем и видеокамеры.) Те работы, которые все-таки появлялись, тонули в методологических частностях, в обсуждении, насколько естественным и типичным является наблюдаемое поведение (например, не беспокоило ли наблюдаемых животных стрекотание кинокамеры), правильно ли были выделены ключевые позы и демонстрации и т. д. И самое главное – по прочтении почти любой такой работы возникал вопрос «Ну и что?».

Классическая этология оказалась прорывом в познании потому, что она предложила некий новый взгляд на поведение животных, позволяющий интерпретировать с единых позиций самые разные движения и действия самых разных существ.

Но именно этот универсализм теперь оборачивался против нее: типовая работа по этологии обычно представляла собой приложение классических теоретических схем к очередному ранее не исследованному в этом отношении виду (причем почти всегда речь шла только о взаимодействии между особями: брачном, агрессивном, иерархическом и т. п.). Схемы, разумеется, прилагались вполне успешно, все необходимые формы и элементы поведения у изучаемого вида неукоснительно обнаруживались. Правда, другой исследователь, обратившись к тому же самому виду и даже к тому же аспекту его поведения (например, брачному), мог выделить в нем совершенно другой набор элементов – но тоже, конечно, полностью соответствующий теории. Складывалось впечатление, что в этой науке никогда уже ничего не будет, кроме интерпретации поведения все новых видов в категориях классической теории.

Разумеется, время от времени появлялись работы, описывающие необычные, «не лезущие в теорию» феномены. Некоторые исследователи пытались сделать процедуру выделения ключевых элементов поведения объективной и проверяемой. Другие призывали к пересмотру тех или иных положений классической теории или даже к отказу от нее. Однако от научной теории не отказываются «просто так», из-за того только, что работать в ее рамках стало скучно. Для такого отказа нужна новая, более мощная теория, включающая в себя старую на правах частного случая, либо предлагающая совсем иную (и желательно – более плодотворную) интерпретацию всему известному массиву фактов. Во всяком случае, именно это утверждает концепция научных революций, разработанная философом Томасом Куном незадолго до описываемого времени и как раз к интересующему нас периоду достигшая пика популярности.

Ничего подобного в науках о поведении не произошло. Никто не предложил ни альтернативы классической этологической теории, ни даже радикальной модернизации ее.

Но как раз в это время в соседних с этологией областях науки развивались события, во многом определившие ее судьбу. Известный российский этолог Евгений Николаевич Панов оценил эти события как «две интервенции дилетантов, которые усмотрели в теме поведения животных богатые возможности для своих отвлеченных спекуляций». Это, конечно, полемический перехлест, но, как мы увидим ниже, доля правды в столь жесткой оценке не так уж мала.

Источник: «Знание – сила» № 10, 2013,