Авторы
Михаил Шишкин отказался ехать в Нью-Йорк в составе российской писательской делегации в связи с принципиальным неприятием нынешней российской власти. Эта декларация вызвала недоброжелательную реакцию ряда его коллег по цеху.
Человек делает публичный жест, желая привлечь внимание к проблеме или отмежеваться от безобразий. Жест такой имеет смысл, только если делающий его хорошо известен, иначе он просто останется незамеченным. Но в силу известности публичной фигуры жест этот редко достигает цели, зато обрастает, как мелкими ракушками, смыслами, которые не были запланированы.
Вот два эпизода, связанных с таким декларативным поведением.
1) Много лет назад мой приятель загорелся желанием познакомить меня с Сьюзен Зонтаг. Он что-то рассказывал ей обо мне и однажды на каком-то банкете усадил меня рядом с ней. Зонтаг только вернулась из Сараева, где ставила «В ожидании Годо». Пресса много писала об этой постановке. Поскольку я высоко ценил ум моей собеседницы, я предполагал, что она рефлексирует над тем местом, которое занимает в публичном пространстве эта постановка, и тем смыслом, который она несет. Я спросил ее, зачем она ставила «Годо» в Сараеве и как она оценивает политический эффект этой постановки. Зонтаг очень удивилась моему вопросу и стала объяснять мне, что все было задумано для того, чтобы привлечь внимание к сербским зверствам в Боснии. «Но, — сказал я, — внимание было привлечено исключительно к вашей персоне и к постановке, я не уверен, что ваш жест мог что-то прибавить к пониманию сараевской трагедии и даже сделать ее более значимой в глазах людей». Зонтаг категорически отказывалась понимать мою аргументацию, повторяя одно и то же: «Но нельзя же просто сидеть сложа руки...»
2) Несколько лет спустя я был вовлечен в университетскую суету, связанную с устройством Джорджо Агамбена на работу в наш университет. Моя аспирантка и друг хорошо знала Агамбена, который проявлял явное желание перебраться в Нью-Йорк. Она привела его ко мне, мы обсудили план действий. Затем ко мне присоединилось несколько энтузиастов, и машина завертелась. В конце концов вопрос был решен, и Агамбен получил работу на нашей кафедре. Все были чрезвычайно довольны, был объявлен набор на агамбеновские семинары, куда устремились студенты и аспиранты. Но примерно за месяц до начала занятий я вдруг узнал, что итальянский философ напечатал в газете статью, в которой сообщал, что никогда не пересечет границ Соединенных Штатов, так как американские власти ввели для въезжающих в страну иностранцев процедуру снятия отпечатков пальцев. Это решение хорошо вписывалось в политологическую концепцию Агамбена, который считал, что современное государство существует в режиме непрекращающегося чрезвычайного положения. Не могу скрыть того, что этот шаг моего несостоявшегося коллеги меня расстроил — масса усилий выброшена на ветер, аспиранты и студенты, уже записавшиеся на семинары, посланы в задницу. Нарушены все договоренности. Общий смысл жеста мне был понятен, но никаких политических последствий он не имел, зато на какое-то время привлек внимание масс-медиа к фигуре итальянца.
Эти два эпизода убедили меня в том, что публичный жест далеко не всегда достигает цели и часто совершенно нейтрализует то послание, которое в него вкладывается. Связано это со склонностью такого жеста к автореферентности. Вместо того чтобы нести вложенный в него смысл, он приковывает внимание к самому себе. Медиум, по выражению Маклюэна, становится сообщением. Публичный жест в редчайших случаях прозрачен для смысла, который он несет, и почти никогда полностью не поглощается этим смыслом. Выводя говорящего на авансцену, такой жест делает его носителя уязвимым объектом критики. Упреки в саморекламе, тщеславии, спекуляции на несчастьях других систематически притягиваются к фигуре человека, который может искренне стремиться к добру в публичном пространстве. Но сама уязвимость носителя жеста, злопыхательство, жертвой которого он становится, странным образом придают бессмысленному зачастую поступку глубокий смысл. Человек говорит то, что считает необходимым. Но его декларация для недоброжелательных окружающих — не более чем корыстное соло оперной дивы в комфорте защищенности, которую дает человеку известность или жизнь вне страны. Однако агрессивность, с какой жест встречается, снимает с публичной фигуры обвинение в цинизме. Оскорбления, получаемые носителем жеста, придают его посланию ту подлинность и серьезность, которых ему изначально недоставало. Не поругание ли придало весомость посланию одного неудобного иудея пару тысячелетий назад?
«Ряд» — как было сказано в одном из пресс-релизов — «российских деятелей культуры», каковых деятелей я не хочу здесь называть из исключительно санитарно-гигиенических соображений, обратились к правительству и мэрии Москвы с просьбой вернуть памятник Феликсу Дзержинскому на Лубянскую площадь в Москве.
Помните анекдот про двух приятелей, один из которых рассказывал другому о том, как он устроился на работу пожарным. «В целом я доволен! — говорил он. — Зарплата не очень большая, но по сравнению с предыдущей вполне нормальная. Обмундирование хорошее. Коллектив дружный. Начальство не вредное. Столовая вполне приличная. Одна только беда. Если вдруг где, не дай бог, пожар, то хоть увольняйся!»
