25.02.2013 | Архив Гриши Брускина

Нужно быть художником, …

... чтобы говорить о живописи.

Текст: Жан-НоэльБенуа

                                                              

Нужно быть художником, чтобы говорить о живописи.

Дорогой Гриша, художник занят другим: он пишет картины.

Написать тебе письмо – это как бы продолжить беседу с другом, но не мешая ему взять кисти и вернуться к работе.

Письмо? Какое письмо? Скорее, записки, впечатления, которые не в силах рассказать о путешествии. То, что остается, когда мысль пробежала повсюду, от картины к картине и упала весенним дождем, сквозь который порой замечаешь свет.

Впечатления. Разделение. Серия. Повторение. Соотношение между персонажами и фоном. Воздух. Недостаток воздуха. Полная неподвижность. Время, история. Пространство, перспектива. Как бы продолжилась жизнь, если бы она остановилась. Воспоминание вне времени. Образы памяти, без драмы. Разрыв между знаками и смыслом (пейзажи Сахары с остатками костей, когда море отступило).

Декорация без спектакля. Своего рода напряжение отсутствия. Сила пустыни – пустоты. Всякое бегство невозможно. Все это увлекает своей странной, почти незримой уверенностью, имеющей, тем не менее, место быть. В пустоте – энергия. Сомнение не затрагивает форму. Знание цельно. Четкость контуров, делая невозможными обертоны, придает твердость металла самому отсутствию.

Опасность, возможно, в том, что это  заставляет думать, порождает множество идей, но каких? Как если бы произвольное толкование было одновременно и возможно, и не возможно. Настоящей опасности нет, потому что в действительности нет разговора. Но в этих полотнах речь затихает и возрождается вновь и вновь, шепот заключен  во взгляде. Некий шумовой фон, официальные лозунги, религиозные гимны, статьи «Правды», обрывки телевизионных новостей. Образы, рожденные языком окружения, но оставляющие его, этот язык, вдалеке, вне ночи.

Символ заменяет чувство, знак – саму жизнь. Отсюда – особая театральность. Актеры на краю несуществующей сцены.

Желания нет, желание не умерло – его  нет. Серая кожа, между камнем и металлом: ее не тронул тлен. Она не светится, не дрожит, не разлагается. Она чужда желанию. Все поверхности – это лишь поверхности, за ними всего лишь глубина туннеля, коридора, дороги: движение вещей – не людей.

Пессимизм потустороннего. Пессимизм предполагает наличие своей противоположности: здесь же нет разногласий. Нет функции. Нет желания. Не чувствуется ни малейшего разочарования, которое было бы оборотной стороной энтузиазма. Нет агрессивного, могущего быть обнаруженным намерения. Хуже: констатация факта, выраженная средствами, присущими миру констатации (протокола). Быть холодным, чтобы говорить о холоде. Даже не вспоминать о тепле, когда окружающий мир притворяется, что не помнит о том, что значит холод.

Найти, Гриша, в чем твоя живопись противостоит этому миру, будучи верной ему. Слишком верной: речь идет о том, чтобы довести репродукцию до того состояния, когда она обернется против своего оригинала. Как в гиперреализме и у Роб-Грийе в его самых дотошных описаниях. Точное соответствие демонстрирует конформизм.

Ловкость приема: художника не в чем упрекнуть, он удовольствуется тем, что стушевался, лишь подтолкнув, помог вещам идти до своего предельного выражения (до конца того, чем они являются). Остаешься в пределах констатации (факта). Объективность попала в собственную ловушку. Очевидно – этот мир желает быть самодостаточным: он закрылся. Он пуст. Он намекает: намеки падают в пустоту. Это жесты молитвы, когда неизвестно, ни существует ли молитва, ни что она означает, ни, даже, есть ли жесты, чтобы молиться. В пространстве, идущем от персонажей первого плана, на фоне картины без фона (глубины). Огромно место, которое рассудок оставил пустым. Для рассудка? Это единственное основание для надежды. Ничто, тем не менее,  в картинах не позволяет  различить восход сумерек. Мы в подземном времени. Нет места дерзкому утверждению, что жизнь вернется с наступлением дня.

Значение целого произведения было бы иным, если бы вместо темы как таковой, четкого рисунка, ясной постановки и очевидного взаимного разграничения, художник снизил бы уровень своих экспрессивных возможностей, вовлекая в оргию универсума саму живопись. Выигрыш от присутствия художника, от утверждения искусства обернулся бы проигрышем  в очевидной объективности, неотделимой от темы. Чего стоит  демонстрация, если очевиден акт показа? Нужно оставаться в нерешительности (в сомнении) между театром  без актера и жизнью без персонажа. Если краски взорвутся, если формы растекутся, если контуры исказятся, если огонь и смерть вступят в схватку (в бой) на холсте, если возникнет слишком много живописи, окажется, что  кровь  и   время не оставили битву, что существует мир  вне продолжительности, где маски прирастают к лицам и где теряешь всё, вплоть до воспоминания о холоде. Растревожить живопись (нарушить законы живописи) – это  значит поместить ее между взглядом и миром и против мира вложить в нее все свое доверие, особенно, если растягиваешь её (его?) как  старую одежду, желая ее приспособить к новым движениям.  Но речь идет о том, чтобы свидетельствовать, а не о том, чтобы быть. Живопись  должна отстраниться от самой себя, как отстранился от себя мир, ею показанный. Но она еще здесь, как и этот мир. Тень в тени. Присутствуя настолько, насколько позволяет отсутствие. Маски сейчас задвигаются. Люди смогут жить (смогли бы). Где? Когда? Ожидание, но не будущего.

Современный мир, преподанный в своей двусмысленности – между жизнью и музеем, присутствием и отсутствием, движением и бездействием. Эта двусмысленность предназначена для рассудка, не для взгляда, который схватывает в чистом, потустороннем свете цельные формы, живые краски, абсолютно читаемую (общую) диспозицию. Это рассудок противится  резкому свету спектакля, смятению (тревоге) значений.  От этого противопоставления появляется чувство  странности (необычности), с которым можно перейти по ту сторону декорации. Нужно поверить одновременно в то, что все узнаешь, ничего на самом деле не узнавая, и тогда дверь приоткроется, ведя от иллюзии к ее противоположности, Она лишь приоткроется, границу не переступить. Неустойчивое пребывание в двусмысленности. Можно даже спросить себя, не содержится ли в другом смысле столько   же правды, если только намерение не заключается в том, чтобы показать, как мало значит неудача, ведь декорация  удерживается: театр на месте, сомнительна сила иллюзии. Пойдемте же, перейдем по направлению к возвращению: от ложного разочарования к обретённой наивности. Даже в этом случае утешение содержит в себе неловкость: все эти памятники (статуи) сейчас упадут. И это в порядке вещей – вы слышите крики? Они упадут в грохоте молчания, в замедленном темпе. Зрители немы. Нет запаха пота. Насколько твоя живопись скульптурна, Гриша: я думаю сейчас о постоянном желании положить руку на эти холодные тела, окутанные плотным и пустым пространством, едва освещенным, медленно вращающимся вокруг них. Представим, что они вдруг просыпаются прежде, чем окончательно упасть в пустоту. Что тогда в их взорах мелькнет что-то странное, обращая камень в плоть, скульптуру – в живопись. Это желание – войти в одну из твоих картин как в мёртвый сад, пройтись среди памятников, говоря себе, что они в любой момент могут вздрогнуть, Положить руку на стелу, почувствовать ночь их мрамора, ожидать рассвета изнутри, зная, что он не наступит. Прикасаться, смотреть, ожидать – все едино. Смотреть или ласкать?  Сохранять дистанцию, войти? Эта двусмысленность присоединяется к той, что содержится в репрезентации: этот мир…он уже…умер?   Жива ли смерть, может ли умереть жизнь? Этот мир, он на пороге возрождения? Наконец, надо ли быть наивным? Недоверчивым? Столько сомнений в такой ясности.

Рассказывают, что однажды в Бретани, давным-давно, город Ис был поглощен морем. Но с тех пор жизнь в нем продолжается, неслышная, как под хрустальным куполом. В ясную погоду, если прислушаться, то в шуме волн можно различить звон набата среди пения и молитв. Вам повезет еще больше, если вы заметите в глубине вод дома, улицы, дворцы, изогнутые, колеблющиеся как водоросли. Это город Ис, прозрачный, светящийся, недосягаемый, дрейфующий между памятью и смертью.

Счастливого пути, дорогой Гриша.

Август 1987 года.    

Источник: "Подробности письмом" НЛО Москва 2005,