Авторы
На «Кинотавре» показали новый фильм Василия Сигарева «Жить»; он пока главный фаворит конкурсной программы (показ другого потенциального хита — «Я тебя не люблю» Расторгуева и Костомарова еще не начался). Актриса и исполнительница фольклорных песен Ольга Лапшина сыграла в фильме роль матери, усилием воли воскрешающей своих мертвых дочерей. До этого мы могли видеть Ольгу в театре, на этнофестивалях, у Валерии Гай Германики в фильме «Все умрут, а я останусь» — в знаменитой сцене, где родители идут на хуй и в пизду, и в «Изгнании» Звягинцева, где она в финале картины скирдует вилами сено и поет народную песню, перетекающую затем в «Канон покаянен» Арво Пярта. Актриса рассказала Михаилу Шиянову о работе с молодыми режиссерами, жизни за МКАД и необходимости чтить традиции.
— Вы играете в театре и кино, поете, ездите по стране, но при этом ваше имя не очень известно. Это ваша первая главная роль?
— Да, первая в полном метре. До этого я играла главную роль в короткометражке «Сватовство» Ани Фенченко. Что касается театра, я считаю очень важным для себя весь блок спектаклей Владимира Мирзоева: «Голуби», «Тот этот свет», «Двенадцатая ночь» и т.д., люблю их все. Но единственную главную роль у него я сыграла в спектакле «Семеро святых из деревни Брюхо». До сих пор жалею, что он больше не играется. Я вообще долгое время называла себя мирзоевской актрисой. Сейчас я уже так не говорю, хотя Володя, безусловно, режиссер моего направления. Закончив ГИТИС, я искала такого человека, как Мирзоев, и когда посмотрела «Хлестакова», поняла, что это мой режиссер. А он искал поющую актрису, так мы совпали.
— Пением вы всегда занимались?
— Да, пела всю жизнь, с детства. А фольклором я начала заниматься с 1986 года, после того как съездила в экспедицию. В театре, где я тогда работала, был студент консерватории, который позвал меня и познакомил с моим будущим мужем Сергеем Старостиным, руководившим экспедицией. После этой поездки началась моя новая звуковая жизнь. Она изменила мое положение в театре, мою жизненную и творческую позицию, я открыла для себя совершенно новые возможности самовыражения. Потому что, когда ты исполняешь очень старую песню, в тебе и вокруг тебя открывается какое-то другое пространство, происходит как будто подключение к архетипам. В настоящей народной песне есть что-то такое, не знаю, как назвать… мудрость.
Сейчас это очень большая часть моей жизни: этника, фольклор, популяризация в хорошем смысле этого слова традиционной песни. Чем я и занимаюсь через театр и кино. Много концертирую, раньше сольно, а сейчас со Старостиным и нашей дочкой — это наш семейный музыкальный проект.
Я вообще всем очень советую: если есть хоть малейшая возможность петь, то надо попробовать, открыть в себе эти шлюзы. Это очень оздоравливает, дает чувство прикосновения к чему-то вечному. Раньше я пела авторскую песню, бренькала на гитаре — с тех пор я вообще гитару в руки не беру. И под фортепьяно не пою. Если есть музыканты, хорошо играющие на гармошке, балалайке или, как Сережа, на каких-нибудь гуслях и на рожке, — тогда да. Но предпочитаю петь акапельно.
— Ваши поездки по стране дают вам что-то для понимания современной жизни?
— Да, я считаю, что, живя только в Москве и не видя России-матушки, сложно составить впечатление о жизни. Самые глубокие человеческие открытия и потрясения у меня связаны с жизнью деревни, глубинки. Хотя я москвичка и родилась в Москве, но мне посчастливилось благодаря этим экспедициями открыть целый пласт народной культуры. Я познакомилась с такими талантами — они теперь как камертон для меня в смысле одаренности и подлинности. Тут я очень требовательна к людям, меня на мякине не проведешь. И могу сказать — у нас страна, богатейшая на таланты. Я бы всем пожелала поездить и посмотреть Россию.
— А как же известное мнение, что за МКАД начинается ад?
— Кому-то и в Москве ад. Это всегдашняя претензия моего мужа: почему многие творческие люди выбирают только мрачные стороны жизни? Почему не видят талантливых, красивых людей, того позитива, который есть на периферии? Я отчасти с ним согласна. Хотелось бы, чтобы об этих людях тоже снимали кино. Но существует и другая сторона. В фильме Сигарева истории не вымышленные, Вася не придумывает их, просто его тема — это трагедия. Я ему верю, и ему верят зрители. Он сразу признался, что это его документальная история, которая тревожит его с детства. Это его жизнь, то больное, с чем он хочет через свое творчество справиться. В конце концов, тема смерти, необходимость расстаться с любимым человеком — вечная и существует для всех, как ни отворачивайся. Каждый человек должен уметь, как это было в традиции, проводить близкого, предать его тело земле и перейти уже на духовное, молитвенное общение с ним. Это вопрос веры.
Я считаю, что в нашем мире невозможно прожить атеистом. Чудеса происходят каждый день, Господь постоянно дает о себе знать. Не видеть всего этого могут только ограниченные или очень закрытые люди.
— А что вы думаете об очередях к поясу Богородицы? Это искренние, верующие люди?
— Я никого не осуждаю, особенно если это им помогает. Я со многими разговаривала, кто там стоял, это люди, которые живут с реальным ощущением чуда. Каждому дается по вере.
— Хорошо, а вы могли бы сравнить двух наших молодых режиссеров, с которыми работали, — Василия Сигарева и Валерию Гай Германику? В чем они сходны и в чем различаются?
— У Леры лучшее, что я видела, — это фильм «Все умрут, а я останусь». Потом она забуксовала и, как мне кажется, живет в страшном дисбалансе и внутреннем раздрае. У нее очень много энергии уходит на доказательство чего-то кому-то, на презентацию себя. Если у Сигарева после «Волчка» все идет по нарастающей, то у Леры все хуже и хуже. Не могу смотреть ее сериалы больше двух минут, хочется выключить.
Но для Васи мне хотелось бы, чтобы он тоже имел в жизни и радость, и утешение. Такой он все-таки тоже мятущийся. Фильм его очень цельный, очень мощный. А самому Васе мне бы так хотелось… какой-то благодатности. Нет — милости Божьей. Да, милости, лучше не скажешь.
Пожалуй, главное, что отличает «Надежду» от аналогичных «онкологических драм» – это возраст героев, бэкграунд, накопленный ими за годы совместной жизни. Фильм трудно назвать эмоциональным – это, прежде всего, история о давно знающих друг друга людях, и без того скупых на чувства, да ещё и вынужденных скрывать от окружающих истинное положение дел.
Одно из центральных сопоставлений — люди, отождествляющиеся с паразитами, — не ново и на поверхности отсылает хотя бы к «Превращению» Кафки. Как и Грегор Замза, скрывающийся под диваном, покрытым простынёй, один из героев фильма будет прятаться всю жизнь в подвале за задвигающимся шкафом.
