16.02.2012 | Наука

Дом бытия

Получается, что музей – не что иное, как инструмент, делающий уникальные объекты доступными для научных методов.

Если вдуматься, сама идея «научного музея» заключает в себе неустранимое противоречие. Что может быть представлено в его экспозиции? Музей по определению есть собрание уникальных объектов, в то время как предметом науки (во всяком случае, естествознания) могут быть только повторяющиеся предметы и явления.

Конечно, и естественным наукам приходится порой заниматься единственными в своем роде объектами. В некоторых дисциплинах такая ситуация встречается даже чаще обратной. Например, в палеонтологии: хотя многие ископаемые организмы найдены в нескольких (а то и во множестве) экземплярах, немало и таких, которые представлены одним-единственным. Знаменитый питекантроп – первый ископаемый родственник человека, найденный в 1891 г. Эженом Дюбуа на Яве, – оставался в одиночестве больше сорока лет, а самое крупное наземное хищное млекопитающее всех времен – эндрюсарх – вот уже почти 90 лет известно по единственному черепу.

В свое время это даже побудило некоторых философов и методологов науки отменить для палеонтологии (и других подобных дисциплин) требование воспроизводимости результатов, традиционно считавшееся одним из принципиальных отличий науки от всех иных форм знания.

Мол, какая может быть «воспроизводимость», если факт уществует в одном экземпляре и неизвестно, будет ли когда-нибудь найден второй? Но на это последовало вполне резонное возражение: воспроизводимы должны быть именно результаты исслнедования, а не его объекты. И в палеонтологии воспроизводимость состоит не в том, что каждый желающий, копнув отложения определенного возраста и типа, найдет там археоптерикса, а в том, что каждый может самостоятельно исследовать однажды откопанного археоптерикса и удостовериться: это не фальшивка, не случайная игра природных сил, на свете в самом деле жило такое существо – с перьями, зубами и хвостовыми позвонками и жило именно в конце юрского периода.

Но для этого нужно, чтобы уникальное ископаемое хранилось в некотором месте, о котором все знают и куда каждый может прийти, чтобы исследовать его. Иными словами – в музее. Получается, что музей – не что иное, как инструмент, делающий уникальные объекты доступными для научных методов. И противоречие, о котором говорилось выше, не только не опровергает идею музея, но наоборот – оно-то и требует его существования.

Сопряжение уникального с регулярным и повторяющимся действительно лежит в основе работы музея, и доступность уникальных объектов для исследования – лишь один из аспектов этого сопряжения. В принципе всякий музейный экспонат уникален – даже если это чучело обыкновенного воробья или образец песка, ничем не отличающегося от содержимого песочницы на ближайшей детской площадке. Став экспонатом, предмет перестает быть обыденным, одним из множества однотипных объектов. Непосредственно это можно увидеть, например, в практике некоторых технических музеев, закупающих самые популярные модели тех или иных технических устройств: лет через тридцать эти аппараты утратят статус модных гаджетов и перестанут попадаться на глаза повсюду, но зато станут приметой времени, овеществленной историей – и тогда их можно будет включить в экспозицию.

Однако музей, вырывая свои экспонаты из обыденности, одновременно включает их в другой контекст. Даже единственный в мире череп или отпечаток в музее обязательно будет снабжен этикеткой с указанием названия рода и вида, местонахождения, времени к которому относятся содержавшие находку пласты, и т. д., а обычно – еще и рисунком-реконструкцией внешнего вида целого животного. То есть уникальная окаменелость тем самым вводится в состав организма (реконструкция облика), группы сходных организмов – вида (латинское название), систему органических форм и историю развития биосферы.

Еще ярче это включение в новый контекст – можно сказать даже, создание нового контекста – проявляется в знаменитой коллекции цветовых вариаций птиц и зверей, гордости собрания Дарвиновского музея. Казалось бы, что может быть более наглядным вызовом законам природы, чем белая ворона? Таким же нелепым курьезом, «шуткой природы» выглядели изредка попадавшие в руки ученых черные рыси, медово-желтые соболя или белки с широкой белой полосой поперек спины. Но собранные в большом числе и выстроенные в параллельные ряды, они демонстрируют строгое следование вавиловскому закону гомологической изменчивости. Каждый такой экспонат сам по себе – уникум, а вся коллекция – наглядное проявление всеобщей закономерности.

Можно сказать, что придавать материальному предмету смысл и одновременно «материализовать», воплощать в экспонатах умозрительные идеи – главная задача любого музея, любого его отдела или выставки. Собственно, в этом и состоит отличие научного музея от собрания диковинок.

Но решая эту задачу, музей тут же сталкивается с другим противоречием: он должен обеспечить абсолютную и неограниченно длительную сохранность экспонатов – и одновременно их общедоступность. Между тем эти требования плохо совместимы друг с другом.

Эта проблема так или иначе стоит перед любыми музеями. Но в музее естественно-научном у нее есть дополнительный, специфический аспект.

Экспозиция художественного музея предполагает прежде всего эстетическое восприятие. Конечно, хорошо бы, чтобы каждый посетитель знал, кто такая была боярыня Морозова или что означает слово «Герника». Но если и не знает – невелика беда: никто сегодня не может сказать, что имели в виду неведомые художники, рисуя фрески Альтамиры или Кносского дворца, но это не мешает нам восхищаться ими.

Смысл же экспонатов научного музея доступен лишь тому, кто уже обладает некоторым знанием. Считается, что его должна давать школа. Но если просто выставить в музейной витрине окаменевшую раковину белемнита – многие ли посетители увидят в ней нечто большее, чем кусок кремня странной пулевидной формы? И даже табличка с надписью «белемнит» ему ничего не скажет. Как сделать так, чтобы посетитель увидел в знакомом с детства «чертовом пальце» древнего морского моллюска?

Каждый музей решает эту задачу по-своему. В Палеонтологическом музее имени Ю. А. Орлова вся экспозиция имеет как бы три слоя: подлинные ископаемые останки – научная реконструкция – художественный образ.

Музей начинает с того, что приоткрывает своим посетителям кухню представляемой им науки: вот что реально можно найти в геологических отложениях.

Впрочем, последнее утверждение несколько лукаво: выставленные здесь для всеобщего обозрения экспонаты там, в месторождении надо было еще разглядеть в сплошной массе камня, а потом очистить от нее – работа, требующая одновременно силы каменотеса и аккуратности художника-реставратора! Рядом, кстати, расположены и стенды, повествующие о том, как были добыты данные экспонаты: портреты первооткрывателей, фотографии и схемы месторождений, краткие пояснения относительно применявшихся методов. Это первый слой того, что музей готов вам показать, – документы, к которым относятся и окаменевшая ветка, и фотография места, где она была найдена.

Второй слой – реконструкция, о которой говорилось выше: вот как выглядело существо, от которого осталась эта кость, раковина или отпечаток. Иногда сохранившиеся части прямо вписываются в изображение несохранившихся: из подлинной раковины высовываются нарисованные щупальца. Но чаще реконструированное изображение все-таки стоит рядом с подлинными останками: вот это мы знаем точно, а вот это – предполагаем. Если наши (т. е. специалистов-палеонтологов) предположения не кажутся вам убедительными, можете попробовать сами.

И тут же – третий слой, изображения художественные. Гипотезы и реконструкции как бы проверяются ими еще раз: гармоничны ли, убедительны ли такие существа, можно ли представить их живыми?

Задачу «досказать холстом и кистью» то, что невозможно представить в виде подлинных препаратов с самого начала своего существования ставят перед собой и другие естественно-научные музеи. (Сами эти слова принадлежат Василию Ватагину  – так будущий глава отечественной школы художников-анималистов характеризовал свою роль в Дарвиновском музее, одним из основателей которого он был и которому отдал добрых сорок лет жизни). Без профессиональных художников сегодня не обходится ни одна экспозиция – даже если она представляет, скажем, влияние звуковых волн на струйку воды или распределение частиц твердого ферромагнетика (проще говоря, железных опилок) в магнитном поле. Однако этот путь чреват своими опасностями: художник не может ограничиться изображением лишь того, что достоверно известно на момент создания произведения, ему нужно нарисовать целостную картину. Лакуны, оставленные строгой наукой, заполняет его воображение. Позже новые исследования вносят существенные изменения в наше знание, музейные экспозиции перестраиваются – но картину или скульптуру уже не исправишь. В собрании Государственного биологического музея имени К. А. Тимирязева есть полотна палеонтолога и художника Константина Флерова, на которых мамонты и шерстистые носороги шествуют среди привычных нашему взору подмосковных осинок и сосенок. Сегодня всякий, хрть немного знакомый с палеонтологией плейстоцена, уверенно скажет, что эти великолепные животные жили не в среднерусском мелколесье, а в тундростепи – безлесном засушливом ландшафте, больше всего напоминавшем современные сухие степи, но только куда более холодном. Об этом позднее писал и сам Флеров. Но на полотнах (многократно воспроизведенных в популярных книгах о древних животных) все остается по-прежнему.

А как быть, если музею нужно показать не конкретную историю развития живых форм (которую можно представить тем или иным числом наиболее типичных или впечатляющих «персонажей»), а именно механизмы эволюции: борьбу за существование, естественный отбор, процесс видообразования и прочие явления, недоступные непосредственному наблюдению?

Это, конечно, крайний случай: даже в экспозиции Дарвиновского музея такие сюжеты занимают лишь некоторую часть. Но сама по себе проблема – продемонстрировать не просто некоторое число объектов той или иной науки, но именно ее содержательную сторону: понятия, законы, теории, гипотезы – стоит перед любым естественно-научным музеем. И тут уже не обойтись ни научной реконструкцией, ни художественными композициями, даже если авторами последних будут самые лучшие живописцы и скульпторы.

Очередным ответом на этот вызов стали всевозможные интерактивные стенды и устройства, без которых сегодня не обходится ни один музей (по крайней мере – ни один, открытый для посетителей «с улицы»). В простейшем случае это электронный экскурсовод, по желанию посетителя рассказывающий о том или ином экспонате или детали. Более продвинутые интерактивные элементы – всякого рода викторины: какому листу соответствует такой плод? с каким клювом сочетаются такие ноги? Ну а самым увлеченным можно предложить задания и посложнее: например, разглядывая череп, восстановить образ жизни его обладателя. Или самому поэкспериментировать с маятниковой системой, чтобы посмотреть, какие немыслимые акробатические трюки получаются при наложении друг на друга всего-навсего двух простейших гармонических колебаний.

Интерактивные и мультимедийные технологии позволяют музеям не только оживить экспонаты и наглядно представить абстрактные понятия. Они дают возможность показать то, что много лет лежит в запасниках (чем старше музей, чем богаче его коллекция – тем меньшая часть ее может быть представлена в постоянной экспозиции). Наконец, информация, получаемая в результате каких-то собственных усилий, ценится выше и держится прочнее, чем воспринятая пассивно: одно дело – прочитать в учебнике, что период колебания маятника зависит только от его длины и не зависит от угда отклонения, и совсем другое – убедиться в этом, собственноручно запуская маятник так и сяк. Наконец, их очень любят сами посетители, особенно дети.

Но и эти возможности имеют свою оборотную сторону. Понятно, что участие уникальных экспонатов в интерактивных экспозициях – в лучшем случае заочно-виртуальное: если позволить любознательным посетителям вертеть в руках тропическую бабочку из коллекции (например, чтобы убедиться, что изумительные цвета на ее крыльях создаются не пигментами, а преломлением света на хитиновых чешуйках), бесценный экспонат не проживет и часа. Строго говоря, интерактивные экспозиции вообще не нуждаются в существовании подлинных экспонатов – или, по крайней мере, в их нахождении поблизости. Одним из победителей последнего грантового конкурса «Научный музей в XXI веке» (вот уже в четвертый раз проведенного фондом Дмитрия Зимина «Династия» в 2009–2010 гг.) стал проект из Дубны «Увидеть невидимое», родившийся в результате сотрудничества знаменитого Объединенного института ядерных исследований и фирмы «Интерграфика». Проект представляет собой ряд самостоятельных экспозиций: «От квазаров до кварков» (размеры физических объектов на сквозной шкале), «Календарь Сагана» (история Вселенной, представленная как одни сутки), игра «ДНК» (кто быстрее достроит пару к одиночной цепочке ДНК, соблюдая комплементарность нуклеотидов?) и т. д. Все это целиком или частями может быть развернуто в любом подходящем помещении – школе, доме детского творчества, выставочном зале. Понятно, что в экспозициях нет не только уникальных, но и вообще материальных экспонатов – да они были бы и неуместны в таком проекте.

Но почему же тогда эта безусловно интересная разработка участвует и побеждает именно в музейном конкурсе? При чем тут вообще музей?

«А как еще это назвать? – возражает заместитель исполнительного директора фонда «Династия» Роза Хацкелевич. – «Научно-развлекательная площадка»? Совсем не тот статус». По ее мнению, именно интерактичные экспозиции позволят, с одной стороны, не только привлечь в музей посетителей, но и сделать так, чтобы они там в самом деле что-то узнали, а с другой – создать плотную сеть музеев, охватывающую в идеале все города России. Не может же, в самом деле, каждый райцентр иметь у себя коллекцию уникальных растений, животных, минералов, окаменелостей и т. д. А интерактивную экспозицию, опирающуюся на фонды лучших музеев страны или даже мира, – почему бы и нет?

Понятно, что в таком «музее» никакая научная работа (см. статью С. Крускопа) уже невозможна. Но это не так уж страшно. Если учесть, что именно старые и знаменитые музеи с самыми богатыми коллекциями крайне неохотно заводят у себя интерактивные новшества, то можно даже представить дивергенцию музеев: элитные учреждения (такие, как Зоологический музей МГУ или Зоологический музей Зоологического института РАН в Санкт-Петербурге) будут все больше сосредотачиваться на научной работе и хранении коллекций (рискну предположить – постепенно ограничивая доступ посетителей «с улицы»), а в это время будет расти число развлекательно-просветительских «музеев», вовсе не имеющих коллекций. В конце концов, если интерактивный стенд и уникальный экспонат все равно нельзя совместить, то какая разница, будут они находиться в одном зале или в разных концах города? Функциональная специализация – магистральный путь развития любой человеческой деятельности.

Вот только насколько такая специализация соответствует ожиданиям посетителей? Они, конечно, рады и поиграть в угадайку, и повозиться с виртуальной ДНК, и иметь возможность прямо в залах музея подкрепить свои силы чашечкой кофе... Но в значительной мере их привлекает в музей уникальность и подлинность его экспонатов.

Впрочем, о том, что за люди и с какими целями ходят в естественно-научные музеи, – в нашем следующем материале.

Источник: «Знание – сила» № 10, 2011,