15.06.2011 | Литература

Виновник торжества

Здравица, сказанная на 75-летие Е. Рейна

Несколько лет назад я чуть ли не с первого прочтения запомнил наизусть одно стихотворение Евгения Рейна, хотя ни до, ни после за мной таких чудес не водилось. Вот оно:

Жизнь прошла, и я тебя увидел

в шелковой косынке у метро.

Прежде - ненасытный погубитель,

а теперь - уже совсем никто.

Все-таки узнала и признала,

сели на бульварную скамью,

ничего о прошлом не сказала

и вину не вспомнила мою.

И когда в подземном переходе

затерялся шелковый лоскут,

я подумал о такой свободе,

о которой песенки поют.

Эти прекрасные двенадцать строк навсегда вошли в мою память: неоднократно я читал их себе и другим. Сравнительно недавно я обратил внимание, что здесь в общих чертах воссоздан миф об Орфее и Эвридике: поэт, молчаливая, как тень, женщина, подземелье, у дверей которого происходит безмолвное свидание, и куда женщина, в конце концов, устремляется, оставляя героя один на один с его отчаянной свободой… Сделав это маленькое открытие, я все собирался спросить автора, невольно у него получилась параллель с мифом или намеренно – сегодня спрошу, если снова не забуду. Но, что бы ни ответил мне Евгений Рейн, дело сделано – лирический шедевр есть, причем исключительно благодаря счастливо найденной и существующей лишь в единственном числе пропорции личного опыта и опыта культуры. Будь в этом стихотворении чуть больше сугубо личного переживания, мы бы немного свысока похвалили эти строфы за искренность, а перевес культурного багажа заставил бы нас вежливо скучать. Но у Рейна вышло идеальное соотношение.

В целом пафос лирики Рейна, где крайнее жизнелюбие время от времени не поднимает глаз от сознания собственной вины и перемежается максималистским требованием оправдания и смысла, приводит на память речи Ивана Карамазова, который тоже признавался, что разуверься он "в порядке вещей, убедись даже, что всё напротив беспорядочный, проклятый и может быть бесовский хаос», порази его «хоть все ужасы человеческого разочарования, — а я всё-таки захочу жить и уж как припал к этому кубку, то не оторвусь от него, пока его весь не осилю!..» И герой Достоевского тоже находил в своей жажде нечто «неприличное» и даже грозился «вернуть билет». Это мучительное расщепление свидетельствует о нравственной вменяемости, хотя буквальное содержание стихов Евгения Рейна – небезгрешные мытарства и карнавальные будни богемы. Поэтому я и дал своей здравице такое название, углядев в нем и каламбурное прочтение - праздника и вины одновременно.

Я не вспомню сходу другого поэта, который бы так трясся над даром жизни, причем по любому поводу, и в котором это чувство не притуплялось бы с годами, будто он - вечно выздоравливает после тяжелой болезни или ежедневно выходит на волю из заключения. Вот, например, по поводу питьевого фонтана:

Припадая губами, подставь ладошку -

Ничего, что мало, важней - старанье,

Ты живи и пей себе понемножку,

Выпьешь вечность - предсказываю заране.

Подставляй под струйку седые букли,

Пусть течет за шиворот - так и надо.

Вот под майкой соски наконец набухли,

Это - женственность мужества (см. Паллада).

Подсчитай мне время мое, клепсидра,

И налей стаканчик еще с походом,

Ты, струя, единая не обрыдла,

Ибо схожа ты со слезой и потом.

Ибо что-то родное, совсем родное,

Что-то братское видно в твоем паденье

В эту землю, жадную к перегною,

Безысходно-вечную почву тленья.

В одном стихотворении Евгений Рейн применил к себе слова Мандельштама - «самой природы вечный меньшевик». Я бы употребил в связи с юбиляром другой партийный ярлык: «уклонист». Лирический герой Рейна, как бы повинуясь безошибочному инстинкту поэтического самосохранения, последовательно уклоняется от всех присяг и обязательств, кроме одной: быть поэтом, жить с комом в горле.

Рейн не анализирует смятения чувств и не отливает невнятицу эмоций в чеканные формулировки, вроде пушкинского - «И мщенье – бурная мечта / Ожесточенного страданья», а повергает читателя в это смятение, добивается эффекта присутствия с мастерством, выработанным им в расчете на себя одного и свой абсолютный слух: отсюда и забубенная метрика, и рифмы «из-под пятницы суббота», и приблизительность первых – с виду – попавшихся под руку слов, которые, однако, метко поражают авторскую цель:

Был я семиклассник,

Был полузащитник,

Людям - однокашник,

Чепухи зачинщик.

Был я инженером,

Все мы - инженеры.

Стал я легковером

Самой тяжкой веры.

Фонари темнеют,

Душу вынимают,

Все они умеют,

Но не понимают.

Стихи Рейна, вроде бы, ни о чем, но ведь и всё, по большей части – о том же. И пока длится обаяние этих стихов, мы почему-то довольствуемся их странным выводом: «Все прекрасно, ужасно и что-то, пожалуй, понятно…»