Авторы
Вообще-то в самом сообщении о том, что "РПЦ одобрила переиздание сказки Александра Пушкина "О попе и о работнике его Балде" в редакции Василия Жуковского, заменившего главного героя с попа на купца", нет ничего особо ужасающего. Во-первых, все-таки это будет всего лишь в одном издании, а не во всех, включая академические. Ну, по крайней мере пока. Во-вторых, все ж таки Жуковский, а не абы кто. Историко-литературный факт. Даже забавно в своем роде.
Было бы еще забавнее и, кстати, более убедительно в научно-историческом смысле, если бы дело обошлось без РПЦ. Они-то тут при чем?
Какими мотивами руководствовался прекраснейший Василий Андреич, вполне понятно, и камня в него никто, я думаю, не кинет. Жуковский жил в свое время, то есть во время вполне узаконенной церковной цензуры. И он, безусловно, хотел как лучше, то есть чтобы сказка Пушкина все же увидела свет. Вот и пошел он на эту маленькую хитрость. Тем более что многие и так знали, что там был за "купец".
Вот и научные специалисты Музея А.С. Пушкина в Москве пояснили, что Жуковскому пришлось изменить авторский текст сказки из-за церковной цензуры. "Наши научные специалисты, - сказали научные специалисты, - не видят никакого криминала в том, что Жуковский изменил текст Пушкина. Жуковский понимал, что без этих изменений произведение просто не будет опубликовано. Кстати, он делал это не раз - чтобы пройти церковную цензуру, изменял и некоторые слова в стихах Александра Сергеевича".
Понятно? Понятно. Церковная цензура в те годы была плохой ли, хорошей ли, но, повторяю, законной. И Жуковский, и все прочие литераторы того времени этот факт так или иначе учитывали. Если, конечно, хотели видеть свои труды опубликованными.
Жуковский действовал в предложенных обстоятельствах - и, надо сказать, настолько деликатно, насколько эти обстоятельства позволяли. Особенно трогательным мне показалось, что купец, выступивший в сказке вместо вымаранного попа, в версии Жуковского звался Кузьма Остолоп. Это понятно: Остолоп без лишних хлопот хорошо рифмуется с "толоконным лбом", с которым до него не менее звучно рифмовался аутентичный пушкинский... т-с-сс. А был бы просто какой-нибудь безымянный "купец", то попробуй подбери к нему достойную рифму. А та, которая напрашивается сразу же, неизбежно подверглась бы другой цензуре, уже не церковной.
Все правильно, понятно и вполне оправданно, особенно если не забывать, что все это имело место в первой половине позапрошлого века.
Научные специалисты не увидели криминала в том, что Жуковский переделал сказку? Понятно. И я в этом не вижу криминала. И в том, что в наши выходит цензурированный вариант сказки, я тоже не вижу никакого криминала. Выходит и выходит. Мало ли что выходит из печати в наши дни.
Но не задаться в очередной раз вопросом, в какое время и в каком месте мы все-таки живем, чего-то не получается. И как ни отгоняй от себя тревожного ощущения ползучей фундаментализации нашей общественной жизни, оно возникает снова и снова. Даже и в этом случае - скорее курьезном, чем симптоматичном. Или все же симптоматичном?
В самом факте подобного издания, повторяю, я не вижу ничего особенного. А вот в факте высочайшего одобрения РПЦ - вижу. Что именно одобрили начальники церкви? Уважение к памяти Жуковского, внесшего свою лепту в произведение покойного друга? Неуважение к памяти Пушкина, который все-таки писал не о купце? Или, извините, оно одобрило цензуру? Ведь именно она, а вовсе не стремление художественно усовершенствовать пушкинскую сказку побудила вмешаться в первоначальный текст.
Впрочем, ладно, не будем давать волю конспирологическим неврозам. Тем более что хорошо известно: большинство явлений подобного рода - не следствие чьих-то тайных замыслов и умыслов, а продукт самой что ни на есть обычной человеческой глупости.
Можно, конечно, заслонять свою глупость авторитетом Жуковского, но даже и этот безусловный авторитет не помешает всем тем, кто вырос на сказках Пушкина, разглядеть торчащую из-под купеческой поддевки знакомую нам с самого раннего детства рясу.
Это раньше человеку казалось, что даже сфабрикованные обвинения должны содержать в себе какие-то признаки правдоподобия. Что следствие и суд так или иначе должны работать — пусть даже и жульнически — с такой священной юридической категорией, как доказательство.Всего этого нет теперь, даже на декоративном уровне. Вот просто нет, и все.
Это не язык деревни, не язык колхоза, не язык завода или гаража. Это не язык курилки научно-исследовательского института или студенческого общежития. Это язык той специфической социальной группы, которая и во времена моего детства, и во времена моей молодости концентрировалась в непосредственной близости к пивному ларьку.
