17.11.2009 | Монологи о Венедикте Ерофееве

Игорь Авдиев (Часть 1)

Рядом с Веней нельзя было не хохотать. Он был заразный: он был дитя, и рядом с ним нельзя было не стать ребенком

Текст: Игорь Авдиев

«То был черноусый, в жакетке и коричневом берете…»

Венедикт Ерофеев. Упоминание об И. Авдиеве в поэме «Москва - ¬Петушки»

 

Безумных лет угасшее веселье

Мне тяжело, как смутное похмелье…

А. С. Пушкин

Раньше я мучился похмельем только с утра и поверху, это было в шестидесятые. В семидесятые – и день и два…

Смутное похмелье заставляет пристальнее вглядываться в себя. Уж вот поистине: «мы видим как бы сквозь тусклое стекло, гадательно» (1 Кор. 13, 12), но тем болезненнее напрягаем очи сердца. А там: лицом к лицу, сам не сам, да сам не свой. С мучительной любовью к себе доброму и истинному и с любовной мукой за себя злого и лганого. Сидишь незапечатленный, как воздушный поцелуй, н непечатный, как матерное слово. И не отмеченный ни единой печатью, даже в документах, потому что документов тоже нет. А без ;документов в СССР или тебя - нет, или… СССР на тебя нет. Родная земля из-под ног уходит. И спасительная мысль: но Веня-то есть! И тоже без документов, без СССР, без земли под ногами и незапечатленный, непечатный. И спешишь к Вене как к доказательству своего бытия и сознания.

В 1990 году Веня yмep, но еще осенью 1969 года в поэме «Москва - Петушки» он предсказал, - когда хмель ушел из сердца, явились страхи бытия и шаткость сознания, промчались полчища Эриний над головами виноватых и головы виноватых легли на блюдо Саломеи, - Веня понял всю муку этого бытия и с тех пор не приходио в сознание и предрек: «И никогда не приду". И только тем, кому писал поэму, -  друзьям тихо добавил: «… и вы никогда не придете».

Осенью 1969 года я учился в МГУ. На историческом факультете. На первом курсе. Я получал стипендию 35 рублей в месяц. Сегодня, то есть накануне Сретенья, накануне принесения в 1991 году Младенца в Храм, я бы купил в подворотне близ Елисеевекого у встречного одну бутылку водки, а тогда, осенью 1969. можно было два дня щедро угощаться с друзьями. И мы с Вадей Тихоновым решили навестить внезапно пропавшего на две недели Веню. Две недели без Вени для нас было непереносимо, а исчезновение на две недели Вени, который каждый день уж под вечер-то обязательно приезжал из Лобни (где его бригада тянула кабель) на Пятницкую улицу к Тихонову - загадочно. Тихонов сетовал: Ленин на Пятницкую к Розалии Самойловне Землячке приезжал хоть раз в неделю, а Веня две недели ко мне не едет, что я, хуже этой деятельницы? И мы с Ввдей поехали в Лобню. Очевидно, мы что-то выпили, потому что я не помню, как мы пересекли Садовое кольцо, были ли мы на Коляевской, но уж наверное мы не попали на Курский вокзал, а все-таки на Савеловский, потому что до Лобни мы доехали. Недалеко от вокзала стоял пустой дом, покинутый жителями, по комнатам этого дома и расселилась бригада связистов. «Спайщики и симметрирвщики»! – пояснил Тихонов с профессиональной гордостью. С его легкой руки после Коломенского пединститута Веня почти десяток лет копал траншеи под кабель, потом его закапывал, а патом откапывал (см. тонкости «производственного процесса» в главе «Кусково - Новогиреево»). В пустой комнате на кровати, застеленной одним только матрасом, возлeжал Веня, подперев голову кулаком. (Ну, то не помнит, как на вокзал попал, а тут вспоминает такие мелочи: как лежал, да кудаI головой. - Поясню. Я запомнил, что Веня так лежал в Лобне потому,  что он так возлежал во Владимире во всех гостеприимных домах, которых было, увы, немного; так возлежал в деревне Мышлино Петушинского района; на Пятницкой улице в Москве - у Тихонова и у меня, когда я поселился на Пятницкой; так возлежал в Орехово-Зуеве у тети Шуры - перекупщицы краденого; в экспедиции на Кольском полуострове и везде. где бы он ни оставался дольше одного дня, тем более когда возлег на тахте в проезде МХАТа, или, как он говорил, «в Камергерском» у Галины Носовой; а потом на Флотской улице; именно так Веня возлежал на двадцать четвертом этаже онкологического центра на Каширке. Да и вы разве не помните до мельчайших деталей, как лежала ваша любимая девушка, а Веня был нам дороже всех наших любимых девушек. Убедил?!).

Итак, Веня возлежал, подперев свою лохмaтую голову кулаком, и что-то писал. Увидел нас с Вадей. необычно засуетился, затолкнул тетрадь, в которой писал, под подушку, и, смущенно улыбаясь, встал навстречу.

- Вы чего, ребятишки?

- Как чего?! - изумился Тихонов,.. Ты куда пропал?! Вон Авдяша стипендию получил, а тебя нет. Куда ж нам ее девать прикажешь, Сорокину с Седаковой дом, что ли, купить? (Борю Сорокина к этому времени выгнали из МГУ. Он искал дворничью работу со служебной площадью. Были даже фантастические планы купить дом в Подмосковье. Вся эта суета и тщета, чтобы женнться на мистической любимой - Боря иначе не умел - поэтессе Ольге Седаковой).

- А этот паразит Сорокин все еще тургенничает, все еще рудинщинничает, - расхохотался Веня. - А у вас, без смеха, чего-нибудь есть? А то я тут перешел на трехразовое питание: понедельник, среда, пятница.

- Что ж мы, Веня, Сорокин, что ли? Что ж мы к тебе с портфелем гладиолусов, что ли, приедем?

Веня кокетничал. Не было в его жизни недели, когда он ел три раза. Да и вообще, не припомню на его физиономии движения челюстями, не помню жевательных движений, Вене они были не свойственны. А Веня был очень консервативен. Я не помню его в пестрой, полосатой или клетчатой рубашке. Рубашки всегда были белые или голубые, застегнутые на все пуговицы. А если верхняя пуговица и расстегнута, то Веня воротничок придерживал рукой, чтобы он не распахнулся. Это был его характерный жест. Даже если Веня возлежал неделю-другую на какой-нибудь тахте, он и то не подумал бы снять пиджак. Трудно представить Веню даже в непереносимую жару без пиджака; так же трудно было, хоть и в лютый мороз, увидеть его в шапке. Шапка волос, будто никогда не чесанных ничем, кроме пятерни (хотя расческу Веня всегда носил в наружном кармане по обычаю пятидесятых годов), бушевала и в болшевскую капель, и в петушинский иней, и до радуги в Поломах, и после северного сияния в Чупе Лоухского района Карельской АССР на берегу Чупинского залива Кандалакшской губы Белого моря, где Веня родился.

Мы с Вадей достали из своих портфелей содержимое. Я не помню, что именно мы достали, и Вадя наверняка не помнит. А вот Веня всегда точно помнил, сколько, чего, почем, какого качества и как смешали. Графики, которые он составил в пору скоротечного бригадирства, только скромный намек на те обобщения, которые были ему необходимы. Он, например, помнил, что 14 мая 1967 года мы с ним выпили 8 чекущек (почему-то той весной в караваевский магазин водку привозили только чекушечного достоинства), 3 огнетушителя вермута и 2 пузырька какого-то германского «Одорекса». И это было ему необходимо: помнить календарное имя дня в человеческой истории и точное содержимое этого дня, то есть чем Веня наполнил этот день от себя. И пили в этот день мы не просто так, а отмечая день рождения государства Израиль. На следующий день мучительное похмелье заставило нас выпить 14 чекушек, но не бездумно, а вспоминая, что на следующий день после дня рождения Израиля ему с утра объявили войну все соседи, а к вечеру, чуточку-чуточку поразмыслив, вступили в эту войну рука об руку Саудовская Аравия и Ирак. И для Вени было важно увидеть скрытую логику, решить загадку: почему за день рождения Израиля пришлось к чекушкам добавлять вермут и пузырьки «Одорекса», а вот арабские переживания откликнулись сплошной водкой чекушках, да еще в удвоенном количестве.

Нам с Тихоновым было плевать что пить - идеологическое обоснование или синхронические таблицы истории в духе Шпенглера мы доверяли Beне. Мы – просто достали из портфеля все содержимое: бутылки и закусь. Не успели мы шлепнуть по маленькой, в комнату к нам стали всовываться коллеги Вени, работяги. Они были стыдливы. В них не было наглости и панибратства.

- Ну-ну, заходите, суки, - нехотя разрешил Веня. - Нальем им чуток? - Мы с Вадей согласились.

В комнату наползло человек пять-щесть. Что это были за люди? С ревнивым интересом я вглядывался в этих людей. Тихонов всех знал, он работал с ними. С Тихоновым они были на равных. А к Вене они относились с почтением.

Один из работяг, выпив, начал спрашивать у Вени что-то «умное».

- О дурак! Откуда это ты взял? - отмахнулся Веня,

- Да ты же, Веничка, сам советовал прочитать, - виновато промямлил пожилой обормот... – Вот я и взял в библиотеке книгу. - Вот - «Давид Строитель»...

Какой-то работяга рухнул в угол. (Веня сам никогда не пьянел. Он не позволял себе этого. На глупение, бормотание, приставание он смотрел как на невоспитанность, как на хамство. Тут он не дал бы лакедемонянам педагогического примера, но одной из добродетелей нашего круга друзей было непьянение, не теряние. Можно было рухнуть, но без энтропических переходов.)

- Все, без сознания.

- Сам ты бес сознания.

- Нет, я бес божества.

- Это Сорокин - бес божества.

- А ты - бес вдохновения. А кто бес слез?

- Опять Сорокин.

- Сорокин бес всего: бес порток, бес галстука…

- Ну-ну, пошляки. - Веня всегда был начеку, он не давал «играм нашим девичьим» терять очертания. Игры девичьи. как икры девичьи, должны быть точеными. (Ну, не так пошло, но... - согласился бы Веня.) - Что несомненно, это то, что ты, Тихонов, вес любви.

Тихонов оскалился и затряс всеми кудрями.

- А все же, Веничка, бес сознания – это ты.

- Врешь, Тихонов,- я бес знания. Без «со».

- Как это?

- А так. Ты, Тихонов, - сожитель, сотрудник, сочувствующий, собеседник, а я просто житель, трудник, чувствующий, беседник. Ты в состоянии быть с «со», а я в стоянии быть только без «со». Я другого словия, мне с тобой не в чем стязаться. У меня бытие; а у тебя событие, у тебя соитие, а у меня итие.

- Это как это «итие»? Это ты, Веничка, брось, это уж ты загнул.

Веничка хохотал, но придерживал воротничок рубашки. Веничка любил хохотать и хохотал до слез. Хохотал. как девица, сгибая пах в поддых, локтями обхватывая пуп.

- О Тихонов, о недоумок!

- Почему же, очень даже доумок!

Слезы смеха брызнули и потекли беззвучно.

- Ты хочешь сказать, Тихонов, что ты - доучка! О доносок наглядный! О годяй и дотыка!

- Вежа и вежда! Взрачный и навистный! Дужный и настныйl Такого взгоды не

одолеют!

- Он всегда будет брежный и рушимый, казистый и тленный...

- Дотепа и ряха, поседа и христь...

- Топырь доедливый и ивный, всегда запный, всегда гативный!

- Как веста и офит! Как птун!

- Какой еще птун? - Ой, Тихонов, пощади!

- Ну, не тот. который Нептун, он не-птун, а я - птуи,- Я всегда в глиже.

И как подобает «птуну» В «глиже» Тихонов сел на стуле скульптурно - Ваньку ваяя, и сделал из своих профилей барельефы.- Я, Веничка, если хочещь знать, еще и потичный,

- А это еще что? откуда? Тихонов, дай еще пожить... Ой, мамочки, - Веня катвлся с боку на бок. Я потом думал, ну что уж так хохотали. Но рядом с Веней нельзя было не хохотать. Он был заразный: он был дитя, и рядом с ним нельзя было не стать ребенком. (Этого не понимали стукачи, подонки - они не умели смеяться и тем себя разоблачали, и больше к нам не ходили. Стыдно - не смеяться. А мы еще хохотали над ними, каким надо быть дураком, чтоб не смеяться.)

Веня смеялся. как смеются люди, пригово¬ренные видеть трагическое в жизни.

 (Продолжение следует)

Источник: "Театр", №9, 1991,