27.10.2009 | Монологи о Венедикте Ерофееве

Ольга Седакова (часть 1)

Это бы Веничке понравилось... А на это бы он сказал... - так мы, знавшие его, по разным поводам говорим друг другу.

Текст: Ольга Седакова

 

Пришел ко мне Боря с какой-то полоумной поэтессою...

Венедикт Ерофеев. Упоминание о Б. Сорокине и О. Седаковой в поэме «Москва - Петушки».

Я думаю, для каждого, кто знал Венедикта Ерофеева, встреча с ним составляет событие жизни. Прощание не так заметно: Веня, «простившись, остался» со своими знакомыми. Можно уточнить: и оставаясь, он прощался.

Много лет - да, собственно, все годы, что я его знала (а это, страшно сказать, двадцать лет) - Веничка прожил на краю жизни. И дело не в последней его болезни, не в обычных для пьющего человека опасностях, а в образе жизни, даже в образе внутренней жизни - «ввиду конца». Остаются все ушедшие, но в Венином случае это особенно ясно: он слишком заметно изменил наше сознание, стал его частью, стал каким-то органом восприятия и оценки.

Это бы Веничке понравилось... А на это бы он сказал... - так мы, знавшие его, по разным поводам говорим друг другу. Интересно, что воображаемые нами Венины отзывы не очень расходятся. Споров не возникает. Позиция его, причудливая или просто чудная - как он говорил: «с моей потусторонней точки зрения» - глубоко последовательна. То, что на одну тему он мог говорить противоположные вещи, тоже входит в эту последовательность. При всей эксцентричности и как будто крайней субъективности, его потусторонняя точка зрения близка к тому, что называют «голосом совести». Не знаю, какие у него были отношения с самим собой, то есть, ставил ли он себя перед тем судом, какому подвергал происходящее. Но его обыкновенно безапелляционные суждения почему-то принимались без сопротивления. Почему-то мы признавали за ним власть судить так решительно. Чем-то это было оплачено. Может быть, как раз этим его потусторонним, прощающимся положением. Во всяком случае, право «последнего суждения» он приобрел не литературными достижениями. Я познакомилась с ним до того, как были написаны всемирно известные «Петушки», - и уже тогда меня поразило, что все присутствующие как бы внутренне стояли перед ним навытяжку, ждали его слова по любому поводу - и, не споря, принимали. Сначала мне показалось, что они какие-то заколдованные, но очень быстро такой же заколдованной стала и я. Он судил - мы чувствовали,- как невовлеченный свидетель, как человек, отвлеченный от суеты собственных «интересов». Легко сказать, что отвлечен он был прежде всего своим главным интересом - алкогольной страстью.

- Это все ерунда,- обрывал он, бывало, какой-нибудь разговор, - а вот у меня есть идея…

На воспоминаний Ольги Седаковой Веничка обладал страстью и усердием классификатора и коллекционера сведений, которых, наверное, никто, кроме него, не копил. Помню, например, длиннейший список нормальных температур диких и домашних животных, который он знал, как таблицу умножения (кошка? 31,8; лошадь?... и т. п.). Любимым принципом упорядочивания был, кажется, простейший - календарный. По дням года он распределил антологию русской лирики.
- Какое, по-твоему, число - «Облаком волнистым?
- Август, наверное...
- 10 августа, - удовлетворенно кивал он (прошу прощения за это условное число, так же, как за условную температуру кошки - нет у меня Вениной памяти!).
Каждое лето он вел дневник грибника. Возвратившись с добычей (а чутье на грибы у него было поразительное: с той же площади, где средний грибник отыщет один гриб, Веня, вдруг кидаясь под кусты, закапываясь в землю, приносил не меньше десятка), он открывал записную книжку и, тщательно рассортировав находки и пересчитав каждую кучку, вносил в соответствующие графы:
число - 1 авг.  
Белые - 2 
Подберезовики - 3
Свинушки - 10
Лисички - 30
сыроежки - 40
Такие отчеты он составлял из года в год и вдумчиво сопоставлял данные разных лет - по рыжикам на 3 августа, например. Фиксировал он и уличную температуру - ежедневно, в один час. Зная эту страсть, мы как-то подарили ему «Дневник наблюдений за природой для начальной школы. И он честно заполнял вce, что там требовалось: температуру, облачность, осадки, силу и направление ветpa – на каждый день; даты прилетов и отлетов птиц, появления первых медуниц и первых желтых листьев... Никакие внешние и внутренние обстоятельства не могли победить этой пунктуальности.

Идею все знали: скинуться или собрать посуду - и в ближайший винный отдел. Я вспоминаю мысль Александра Попа (Веня бы сразу назвал даты жизни этого английского классициста и перечислил его сочинения в хронологическом порядке; его энтузиазм по поводу точных знаний всегда меня поражал, любую путаницу в датах, именах и т. п. он переживал как катастрофу) - мысль о том, что борьба со страстями состоит не в их тотальном упразднении, как в  стоической атараксии, а в выдвижении одной, ведущей страсти, которая займет все существо и не оставит ни сил, ни времени для других страстей. Вот такой, в своем роде возвышающей страстью был Венин алкоголь. Чувствовалось, что этот образ жизни - не тривиальное пьянство, а какая-то служба. Служба Кабаку? Мучения и труда в ней было несравненно больше, чем удовольствия. О таких присущих этому занятию удовольствиях, как «развеяться», «забыться», «упростить общение» - не говоря уже об удовольствии от вкуса алкогольного напитка (тому, кто хвалил вкус вина, Веня говорил: «Фу, пошляк!»),- в этом случае и речи не шло. Я вообще не встречала более яростного врага любого общеизвестного «удовольствия», чем Веничка. Получать удовольствие, искать удовольствий - гаже вещи для него, наверное. не было. Должно быть плохо, «все должно идти медленно и неправильно, чтобы не загордился человек... » - как помнят читатели "Петушков». Впрочем, Венин список «пошляков» и «ненавистных» обширен, и я не уверена, что искатели хорошей жизни занимают в нем первое место. Много там еще чего: самонадеянность и фразерство (во фразерство попадали вообще высокие и неприкрытые слова), погруженность в «дела», бездумная жестокость, азарт, бойкость, суетливость, расчетливость, поклонение авторитетам - и непризнание авторитетов, любознайство - и умственная лень, «чрезмерная склонность к обобщениям» - и неспособность к обобщению... Всего не назовешь... «Сердца необрезанные» цитировал он по названным и еще многим поводам. Мне кажется, я не ошибусь, если скажу, что любил он больше всего кротость. Всякое проявление кротости его сражало.

- Встречаю человека, он говорит: наверное, вы меня не помните ... А мы провели вместе целый вечер и совсем недавно.

- И что тут особенного? - удивляюсь я.

- Что? Другие говорят: ну хорош ты, видно, был, если меня не помнишь!

Известно, что в результате коммунистического воспитания чего-чего, а смущение, стыдливость и кротость - вещи у нас почти забытые, И человеку не до того, чтобы, как хотел бы Веничка, «глядеть в какую-нибудь пустячную даль» - или глядеть на себя из этой пустячной дали. Все близко, все под рукой, не зевай, а то другой схватит! Веню мутило от всеприсутствующих «озабоченных придурков», от их начинаний, продолжений и свершений.

- Зачем это делается? - говорил он с пафосом ветхозаветного пророка,- зачем человек подходит - нет, подползает к письменному столу, чтобы сочинять такие стихи? У, ненавистные...

Себя он как-то назвал «кротчайшей тварью Божьей», и это не такое безумное хвастовство, как может показаться тем, кто знал его меньше. Я могу привести примеры его никем не воспитанной кротости.

Однажды, обидевшись за действительно скверную выходку, я собрала все вещи, какие Веня забывал у нас, сложила в забытый же им портфель, и мой муж отнес это владельцу с объявлением кон¬ца знакомства. Вернувшись. он рассказал:

- Веничка лежит, молчит. Мрачный. Мне стало его жалко, я говорю: «Не обижайся на Ольгу, она не святая. Святой бы тебя простил». Тут Веня повернулся: «Ты отличный парень, но в святых ты ни¬чего не понимаешь. Святой бы меня еще не так осудил».

Или такая история. Однажды Веничка остался ночевать, в кухне, на раскладушке. Среди ночи мы проснулись от невероятной стужи. Оказывается: балконная дверь на кухне настежь открыта (а мороз под 30 градусов), задувает ветер, вьется снег, а Веня лежит не шевелясь.

Почему ты не закрыл дверь?

Я думал, у вас так принято. Проветривать ночью.

Я не могу вспомнить другого человека среди тех, кого знаю, который мог бы в этих условиях так подумать и сделать (точнее, не сделать: не закрыть дверь без спроса и не разбудить хозяев, чтоб спро¬сить). Это Венино свойство, нечто противоположное борьбе за место под солнцем, противоположное плебейскому «Имею право!». «Мне это нужно!» и плебейской агрессивной самозащите,- его глубокое смущение перед всем и желание оберечь все это от себя восхищало меня бесконечно. Когда он был долго трезв, рядом с ним нельзя было не почувствовать собственной грубости: контраст был впечатляющем.

Вот еще история о Вениной кротости. Однажды мы долго и дружелюбно болтали, втроем или вчетвером: дело дошло даже до чтения стихов. И вдруг, под конец мне зачем-то понадобилось похвалиться подаренными духами.

- Ну, покажи,- благодушно сказал Веня. Но духов на месте не было.

- Ты выпил их,- сказала я, глядя на Веню, как с красноармейских плакатов.- И еще издеваешься: покажи. Это низость и коварство. И зачем нужно было пить французские, когда рядом советские?

- Не пил Я,- уверял Веня.- Не пил. Хочешь, побожусь?

Не разубедив меня, Веня, уходя, сказал:

- Отличная кода поэтического вечера. Ты извинишься, когда узнаешь, что все не так.

Вернулся мой муж и сообщил, что, зная о Венином приходе, он загодя спрятал духи, опасаясь, что тот их выпьет. Я позвонила Вене извиняться.

- Да полно,- засмеялся он,- я, как вышел, подумал: до чего же я довел Ольгу, что она такое предполагает. Так что это ты прости.

(Продолжение следует)

Источник: "Театр", №9, 1991,