Авторы
Словосочетание "бульдозерная выставка" прочно вошло в наш речевой обиход и употребляется всеми кому не лень, включая тех, кто о самом событии, случившемся ровно 35 лет тому назад, а именно 15 сентября 1974 года, имеет довольно смутное представление. Мне, например, приходилось читать, что "Хрущев в 63-м году разгромил выставку левых художников в Манеже, а потому эту выставку впоследствии прозвали "бульдозерной". Логично, правда?
Эй, молодой человек! Почему "потому"? Вы много видели в Манеже - хоть в погоревшем, хоть в новом - бульдозеров? Нет, молодой человек, уверяю вас - это два совершенно разных события, отстоящих друг от друга по времени на целых одиннадцать лет. Хотя, разумеется, их кое-что объединяет. Потому что и то и другое имеет прямое отношение к самому главному для искусства - к его свободе.
Если хрущевский погром "пидарасов" я воспринял сквозь мутноватую оптику пубертата, то "бульдозерную" помню очень даже хорошо. Потому что я там был и все сам видел. Если коротко и конспективно, то дело было так.
Группа неофициальных художников решилась на беспрецедентный по тем временам шаг. Они собрались устроить независимую выставку своих работ, которые до этого можно было увидеть лишь в их мастерских или в квартирах двух-трех частных коллекционеров. Они решили устроить выставку на открытом воздухе и в обход всех союзов художников и всех райкомов-горкомов.
Для экспозиции было выбрано одно из самых отдаленных по тем временам мест - заброшенный пустырь в Беляеве. Это для того чтобы "не препятствовать москвичам и гостям столицы осуществлять свое право на заслуженный досуг". Было назначено место. Было назначено время. О своем намерении художники официально известили и Союз художников, и Моссовет. Также была оповещена и пресса. И местная, и иностранная.
В назначенное место к назначенному времени от метро потянулась вереница людей с картинами подмышкой. А также их многочисленные друзья с фотокамерами и без. А также к пустырю стали со всех сторон подваливать иномарки с журналистами и дипломатами. Местных журналистов, естественно, не было. А если и были, то лишь в роли зрителей.
Но пустырь уже не пустовал. По его периметру с нервной деловитостью сновали в одинаковых новеньких с иголочки спортивных костюмах молодые люди, встречавшие непрошеных гостей настоятельным требованием очистить пространство, потому что на указанном пространстве прямо вот сейчас начнется субботник по экстренному озеленению. Тезис об озеленении тут же и подтвердился появлением двух грузовиков с чахлыми саженцами и свеженькими, только что с фабрики, лопатами.
Но случилось самое главное и поучительное во всей этой истории. Случилось то, что художники вопреки сложившемуся к тому времени стереотипу взаимоотношений граждан и государства не испугались и не разошлись. Более того, они развернули свои картины и выстроились в ряд с картинами в руках.
Так мне посчастливилось стать свидетелем и в каком-то смысле участником первого в моей социальной памяти акта гражданского неповиновения.
Озеленители явно растерялись. По всему было видно, что они не ожидали такого поворота событий. Они привыкли к тому, что если на бородатого очкарика цыкнуть как следует, он немедленно растворится в воздухе. Но нет.
Видимо, команды бить у них не было. Поэтому и действия их приняли откровенно абсурдный, на грани комизма вид. Они стали как-то по-шпанистому подбегать то к одному, то к другому художнику и пытаться выдернуть у него из рук картину. Они нервно, срываясь на фальцет, кричали "освободите пространство!". Они метались от одного к другому и пихались, как возбужденные школьники на переменке. Художники не уходили. Они лишь переходили с места на место и вновь поднимали вверх свои работы.
И тогда-то из близлежащего двора появились два или три пресловутых бульдозера. Они стали хаотично перемещаться по пустырю, тесня художников, их друзей и довольно многочисленных зрителей-свидетелей на обочину теперь уже исторического пустыря. Но все только перебегали с места на место. Было весело. Было весело и прекрасно осознавать, что мы их не боимся.
В какой-то момент субботничающие все-таки слегка озверели. Кого-то они скрутили, посадили и увезли в участок. Из чьих-то вырванных из рук картин сложился веселый костерок. Какому-то шведскому дипломату разбили нос. Какую-то французскую фотокорреспондентку на шестом месяце беременности ударили в живот.
Я видел, как среди всего этого скакал знакомый фотограф, ловко увертываясь от рук, ног и бульдозеров, и с нечеловеческой скоростью щелкал на свой "Кэнон" все, что происходило вокруг. Отснятые кассеты он быстро вынимал из камеры и совал в руки тому или иному знакомому. Когда же его наконец-то свинтили и вознамерились засветить отснятое, в камере ничего не оказалось.
Через полтора-два часа этой веселой (не для всех, впрочем) катавасии художники решили все же покинуть поле битвы - усталые, возбужденные, с помятыми боками и порванными холстами, но счастливые - выставка состоялась. Неофициальное советское искусство гласно заявило о себе как об общественно значимом феномене.
Хорошо помню: это было в воскресенье. А утром в понедельник весь мир узнал о субботнике по озеленению малоприметного пустыря на окраине столицы. И разразился невероятный по масштабам международный скандал.
Нельзя не вспомнить о еще одном событии той же осени. То ли страшный международный скандал послужил этому причиной, то ли сыграли свою роль какие-то внутренние противоречия между какими-то тайными ведомствами. Так или иначе, но через две недели после бульдозерной выставки, в последнее воскресенье сентября состоялась официально разрешенная и абсолютно свободная бесцензурная выставка в Измайловском парке. Там было настолько прекрасно, что не один и не два моих собеседника не сговариваясь вспомнили о Вудстоке.
Там было много всего - от приличных работ до неловкой и безответственной мазни. Что и понятно: отбором никто не занимался - таков был принцип. А среди дышащей вольным воздухом приподнятой толпы там и сям расхаживали с рассеянным видом по-разному одетые, но с одинаковыми лицами молодые люди. Возможно, были среди них и те, кому мы столь злостно помешали в их мирном деле озеленения родного города. Некоторые из них бормотали что-то невнятное, обращаясь, по-видимому, к каким-то симпатичным зверушкам, притаившимся у них за пазухами. Их природа была очевидна не только по их бормотанию и не только по профессиональной скуке в их глазах. Какой-то наблюдательный человек (художник все-таки) обратил внимание на то, что к лацкану каждого из них был прикреплен значок с изображением Чебурашки. Зачем? Бог его знает, зачем. Может, для того чтобы узнавать друг друга. Может, просто вкус такой. Но это точно так - сам видел.
Прошло с тех пор 35 лет, а мне до сих вспоминаются эти игривые чебурашки. Вспоминаются они всякий раз, когда я вижу в телевизоре того или иного президента правления, президента фонда, президента комиссии или просто президента.
И я всякий раз вспоминаю события тех дней, когда в круг моего внимания попадают различные сюжеты, прямо или косвенно связанные с искусством в криминально-политическом контексте.
То молодого сибирского художника захомутают за якобы хранение якобы наркотиков, каковое незначительное вроде бы событие отзывается волной беспрецедентной по нынешним вялым временам волной художнического и правозащитного протеста.
То в тихий музейный зал, где проходит более чем камерная выставка, припрется, стуча сапогами, шобла припадочных мракобесов и устроит там акт форменного вандализма. Следствием чего, как это обычно и бывает в нашем насквозь иррациональном государстве, станет возбуждение уголовного дела не против них, а против устроителей выставки, спровоцировавшей, как оказалось, особенно благочестивых, а потому и особенно возбудимых граждан на духоподъемный, очистительный, смягчающий ожесточенные души погром.
То какой-нибудь чиновник на всю страну ляпнет что-нибудь про исключительную общественную вредоносность того или иного течения в современном искусстве, обрекая себя на пожизненную роль посмешища.
Как это ни странно, меня это скорее радует, чем огорчает. То есть, разумеется, меня огорчает и тревожит, что мутное мракобесие и агрессивное невежество обретает черты вполне оформившейся общественной силы. Меня, разумеется, тревожат конкретные судьбы конкретных людей, среди которых есть и мои добрые знакомые.
Но в исторической перспективе не может не ободрять то, что независимое искусство таким образом вновь стало восприниматься как властью, так и обществом как реальная зона реального сопротивления.
«Ряд» — как было сказано в одном из пресс-релизов — «российских деятелей культуры», каковых деятелей я не хочу здесь называть из исключительно санитарно-гигиенических соображений, обратились к правительству и мэрии Москвы с просьбой вернуть памятник Феликсу Дзержинскому на Лубянскую площадь в Москве.
Помните анекдот про двух приятелей, один из которых рассказывал другому о том, как он устроился на работу пожарным. «В целом я доволен! — говорил он. — Зарплата не очень большая, но по сравнению с предыдущей вполне нормальная. Обмундирование хорошее. Коллектив дружный. Начальство не вредное. Столовая вполне приличная. Одна только беда. Если вдруг где, не дай бог, пожар, то хоть увольняйся!»
