04.09.2009 | Колонка / Религия

Насмешка и надрыв

Актуальное искусство и вера

Изобразительное искусство нашего времени вовсе не считает себя безбожным. Прежние творцы, бывало, и впрямь бесстрашно отрицали Бога, нынешние наперебой заявляют о своей вере в высшее начало. Действительно, веры стало больше, но она утратила всякую конкретность.

Борьба ревнителей православия с современным искусством перешла из острой фазы в хроническую. Выставок больше не громят, но их устроителей по-прежнему судят. На Таганке Юрия Самодурова и Андрея Ерофеева упрямо обвиняют в разжигании религиозной розни. Их защитники обещают в случае чего дойти до Страсбурга. Суть конфликта потерялась в толстых томах следственного дела, иногда кажется — о ней вовсе забыли. Но она никуда не делась и будет вызывать всё новые и новые стычки.

Православное неприятие модернистской живописи восходит к 10-м годам прошлого столетия. В статье «Труп красоты», посвящённой творчеству Пикассо, богослов Сергей Булгаков с ужасом пишет о демонических безднах, которые видятся ему в женских портретах художника.

Разложение прекрасного тела на геометрические фигуры — симптом тяжкого состояния мира, который не видит собственной божественной красоты. Но вместо того чтобы стремиться прозреть её, художник сосредотачивается на искажённых формах, более того — становится их пленником. Он одержим, так же как одержим мир, и пишет «иконы демонического характера». Булгаков не отрицает гений Пикассо (увидеть такое дано не каждому). Его творчество мистично и выражает отчаянье богооставленности. А значит, остаётся надежда, что художник прозреет.

Булгакову вторит Николай Бердяев. Для него творчество Пикассо тоже симптом духовного кризиса, поразившего мир, отшатнувшийся от религии. Новому искусству открывается дьявольская изнанка мира, и оно её честно отображает. Однако, в отличие от эстетически консервативного Булгакова, Бердяев не смущается дикостью новых форм. И утверждает, что возврат к старому невозможен. Искусство будущего сумеет духовно преобразить открывшиеся ему глубины бытия и создаст для них действительно новые формы.

Пафос неприятия авангарда своими старшими товарищами по Свято-Сергиевскому богословскому институту в Париже разделяет Владимир Вейдле, автор знаменитой книги «Умирание искусства» (1937). Но делает это с иных позиций. Профессиональный искусствовед, Вейдле приходит к выводу о духовном кризисе культуры, исходя из анализа современного состояния искусства, а не делает его априорно, как Булгаков и Бердяев. И это придаёт книге дополнительную убедительность. Вейдле анализирует живопись всё того же Пикассо и утверждает, что тот не изменил её природу, а просто-напросто отменил. Однако его мрачный труд заканчивался на вопросительной ноте: не есть ли смерть искусства путь к его будущему воскресению? Опора на главный символ христианства оставляла место для надежды.

Православные критики авангарда признавали его трагическую честность: пусть художники отражали обезбоженный мир во всём его неприглядном виде, но они сами томились этим. Богословы надеялись, что на смену отчаянью вернётся вера и оплодотворит искусство будущего. Вера вернулась, но в совершенно неожиданном облике.

Изобразительное искусство нашего времени вовсе не считает себя безбожным. Прежние творцы, бывало, и впрямь бесстрашно отрицали Бога, нынешние наперебой заявляют о своей вере в высшее начало. Действительно, веры стало больше, но она утратила всякую конкретность. Теперь с равным успехом верят в космических пришельцев и вполне традиционных ангелов, причём не всегда отличая одних от других. В божества индийские и христианские, а заодно и в лесных духов шаманизма. Верят и в бессмертие души, которую, правда, ждёт неизвестно что — то ли дальние звёзды, то ли рай (насчёт ада, как правило, возникают сомнения), то ли возвращение на грешную землю в новом облике.

Напомню, ни один из участников скандальной выставки «Осторожно, религия!» не бросал вызов Господу. Напротив, практически все говорили о своём уважении к вечным ценностям. И вовсе не потому, что боялись угодить в кутузку. Уважение вполне искреннее, но специфическое. Тому, кто изобразил кока-колу в качестве крови Спасителя, действительно больно, что масскульт подменяет собой религию в обществе массового потребления, но ему совершенно не больно пошутить насчёт крестной жертвы. Во-первых, любому образованному человеку ясно, что она носила сугубо символический характер, а во-вторых, в ней нет ничего уникального. Камлающий шаман, чьё сознание упархивает, как птичка, на небеса, тоже символически жертвует жизнью. Участники организованной Олегом Куликом выставки «Верую!» упоённо сообщали, что ради сакральных ценностей ничего не пожалеют. И будут изображать их день и ночь, самые разные, на любой вкус. Однако подобный энтузиазм нисколько не убеждает их православных гонителей. Наоборот, обижает ещё больше. В чём же дело?

Нынешние православные тоже преисполнены верой, но она разительно отличается от всеядности художников. Большинство из них неофиты, и малейшее отклонение в сторону от незыблемых догматов, в которых сами они толком ещё не разобрались, вызывает у них священный ужас. Поэтому вера художников считывается ими как насмешка над собственной. Это не столкновение мистического безбожия авангарда с глубокой религиозностью Булгакова, Бердяева и иже с ними. Нынешних оппонентов разделяет не отсутствие веры, а её содержание.

То, что художникам видится как увлекательная игра с сакральными символами, расценивается их недругами как шутовская ирония, а значит, кощунство. И вызывает немалую обиду, в которой явственно звучит надрыв.

Болезнь носит запущенный характер. Даже художники, которые настаивают на своей серьёзности, не могут преодолеть барьер подозрительности. Один из авторов недавней выставки «Евангельский проект» Дмитрий Врубель, где неприглядные картинки современной действительности были снабжены евангельскими цитатами, утверждал, что нисколько не иронизировал, а, напротив, хотел напомнить о вечных истинах, которые неприметно присутствуют рядом с нами. К примеру, под изображением двух юных, но уже вполне беззубых гопников из тех, что терроризируют в электричках припозднившихся московских дачников, стояла надпись: «И кто примет одно такое дитя во имя Моё, Меня принимает». Однако сочетание слов Спасителя с глумливыми рожами всё равно считывалось православными зрителями как ирония и насмешка.

Избыток столь разной веры разжигает конфликт и не даёт ему угаснуть. Игровой настрой одних усиливает надрыв других. И это открывает перед художниками два пути. Первый — сугубо коммерческий. Если их творчество вызывает такую бурную реакцию, рассуждают мастера культуры, не грех срубить на нём бабла. Перед их глазами завидный опыт заграничных коллег. Когда американец Андрес Серрано делал фотографии распятия в моче, он утверждал, что преследует только эстетические задачи. Дальнейший его путь показал — не только. Сейчас Серрано — один из самых модных художников и удачно упражняется с гламурной фотографией. Брутальные игры в распятие Христа устраивали в 60-е годы венские акционисты во главе с Германом Нитчем, теперь Нитч — преуспевающий коммерческий художник. Нехитрый маркетинговый ход был успешно усвоен масскультом. И вот Мадонна появляется перед слушателями на кресте, водрузив себе на голову терновый венец, а Голливуд штампует мистические триллеры, которые щекочут нервы обывателям.

Второй путь — отказ от игры, что для современной культуры с её ужасом перед прямым высказыванием невероятно сложно. И тем не менее. У британского художника Марка Уоллингера есть видеоинсталляция Via Dolorosa. На экране — крестный путь Спасителя, но мы можем об этом только догадываться, отталкиваясь от названия произведения. Потому что почти весь экран закрывает непроницаемый чёрный квадрат (привет Малевичу). Лишь изредка из-за краёв квадрата мелькнут то краешек креста, то шлем римского легионера, то терновый венец Иисуса. Для монтажа позаимствован 18-минутный отрывок из телефильма Дзеффирелли «Иисус из Назарета». Последний кадр — руки распятого на кресте. Тьма навалилась на него всей своей мощью. Образ получился очень ёмкий, он подчёркивал трагизм христианства в современном мире. Чёрная бездна скрыла его от нас.

Мне довелось увидеть эту работу в неожиданном месте — крипте миланского Дуомо. Рядом с гробницей архиепископа Карло Борромео, который в 1572 году освятил собор. Оказавшись в недрах готического храма, видеоинсталляция утратила свой мрачный смысл. Новый контекст напомнил о надежде — на третий день тьма отступит и Спаситель воскреснет.

Возможно, в таком парадоксальном соседстве, на которое решились миланские католики, и кроется тот ответ, который способна дать современному искусству религия. Во всяком случае, прятаться от него за глухой церковной стеной, выкрикивая оттуда воинственные лозунги, или, того хуже, пытаться силой навязать свои представления о прекрасном не имеет большого смысла.

Источник: "Частный корреспондент", 8 июля 2009 года,