01.09.2009 | Монологи о Венедикте Ерофееве

Нина Фролова, сестра писателя

Веничка необычный был и маленький: когда он научился читать, мы даже и не знали, никто его специально не учил

Родители наши из Ульяновской обла¬сти, с Поволжья, но когда в Поволжье был голод, отец и его братья уехали на Север и все стали железнодорожниками. В общем-то, наше детство на Кольском полуострове было такое нищее, что и вспоминать его не хочется. Но отцу полагались бесплатные билеты, и мы каждый год ездили на родину, в его деревню, где половина жителей были Ерофеевы.

На первой фотографии Веничке года три, а это Боря - старше на полтора года. Они росли вместе, как близнецы, даже разговаривали между собой на особом языке и в школу вместе пошли, хотя Вене еще семи не было.

В школу пошли вместе потому, что так было удобней для всех, Веничка уже давно умел читать, то есть обогнал своего брата, а еще это было экономно: портфель один на двоих. Веничка необычный был и маленький: когда он научился читать, мы даже и не знали, никто его специально не учил, может быть, сам что-то спрашивал у старших. Он был сдержанный, углубленный в свои мысли, память у него была превосходная. Например, такой эпизод. Книг особых у нас не было, поэтому читали все подряд, что под руку попадается; был у нас маленький отрывной календарь, который вешают на стену и каждый день отрывают по листочку. Веничка этот календарь - все 365 дней - полностью знал наизусть еще до школы; например, скажешь ему: 31 июля - он отвечает: пятница, восход, заход солнца, долгота дня, праздники и все, что на обороте написано. Такая была феноменальная память. Мы, когда хотели кого-нибудь удивить, показывали это. К тому же у него всегда был независимый характер. Например, на него жаловалась учительница в первом классе: когда детей принимали в октябрята, он ей сказал, что не хочет. Учительница была вне себя: «Как же так, все же октябрята!» - «А я не хочу, как все». Так и не стал октябренком. И ни пионером, ни комсомольцем он не был. А ведь это было в 40 – 50-е годы.

Жили мы очень тяжело, но не считали это чем-то из ряда вон выходящим: все так жили. Мама не работала, нас пятеро было, и кое-какое хозяйство, козы. В 1941 году мы последний раз ездили на родину родителей. (Мама была из той же деревни, родители там и поженились.) А в начале войны мы эвакуировались. Пока добрались до своей деревни, чего только не было, и спали на перронах. Мы ехали целый месяц, в дороге, конечно, все изголодались, у всех кончилась еда, и подкармливали только тех, у кого были дети: давали сухарики и тому подобное. Веня с Борей оба были маленькие. Боря без конца канючил: «Хочу кушать!» А Веня молчал, ничего не просил. А когда садились есть, хотя во время войны было голодно, всего было по норме, по кусочку, - он всегда кушал медленно, интеллигентно, аккуратно и долго, безо всякой жадности. Ехали мы с мамой, а папа оставался работать на Кольском: там было военное положение, так как это граница с Финляндией. Там часто и налеты бывали на поезда и бомбежки. В начале войны, я помню, наш дом был на станции, и мама нас всегда отправляла в лес, чтобы мы у железной дороги не торчали - это было опасно. Когда мы уехали, через неделю бомба упала прямо около дома и все разнесла.

У нас семья была дружная, несмотря на тяжелую жизнь, было и весело и интересно. Я помню, в войну мы жили в доме. который подлежал или ремонту, или сносу: печь дымила, всегда было холодно. а Тамара, наша старшая сестра, при лампе читала вслух «Войну и мир».

В 1946 году отца посадили. Нам нужно было кормиться, старшая сестра уже жила в Кировске, там работал и брат. Только сейчас я понимаю, каково было маме смотреть на нас: нас было трое: я училась в четвертом или пятом классе, а Веня с Борей были крошечные. Мы голодаем, а маме не дают карточку. потому что на работу ее не берут как жену врага народа (у нас - карточки иждивенцев). Получается, что она живет на наш счет, нас объедает, а там и так минимум. И тогда мама решила, что если она не уедет, то мы пропадем с голоду. Это был 1947 год, отец уже полтора года сидел. Мне, кстати, недавно пришло письмо с реабилитацией: «Осужден по статье 58-10 (это пропаганда: он был человек очень остроумный, мог рассказать анекдот, а этого было достаточно) к 5 годам с последующим поражением в правах сроком на 3 года». Он все это полностью отсидел. Под следствием отец находился больше года, пока не заболел туберкулезом. Тогда он понял, что все равно умирать, и подписал все, что ему предлагали: враг народа и так далее.

Короче говоря, мама, по-видимому, так решила: если она уедет, то государство о нас позаботится. К нам действительно сразу пришли из милиции и стали спрашивать, куда она уехала. Я знала, что она поехала а в Москву, к сестре, я сама ее провожала, но она наказала никому об этом не говорить. Бориса с Венедиктом сразу забрали в детский дом и увезли в Кировск. Мама приехала, только когда папа вернулся. Тогда и Борис с Венедиктом вернулись домой. Когда отца забрали, ему было лет сорок шесть: молодой, веселый, всегда любил пошутить, всегда с улыбкой, а вернулся совершенно больной, без зубов. Веня в каком-то интервью наплел Бог знает что об отце - он маленький был, ничего этого не помнит. Во-первых, он там сказал, что Карелия то переходила в руки немцев, то возвращалась к нам - этого не было. И вроде бы отца посадили чуть ли не за то, что он сотрудничал с немцами  - какая глупость! Немцы никогда не были на Кольском полуострове. И взяли отца не в 1938 году, а в 46-м.

Когда после 10 классов Венедикт поступил в МГУ, мама с папой были ужасно горды. Есть фотография времен, когда Веня уже учился в университете и приезжал домой на каникулы. Мы с Борей похожи на мать, а Веня с Тамарой - на отца. У Венедикта были темнорусые волосы и светлые глаза. как у отца. Отец был высокий, стройный. Венедикт в него, только улучшенный вариант. Веня очень хорошо выглядел до болезни.

Чего бы Веня ни касался, он знал досконально. Музыку он знал так, что мог бы быть музыковедом. Мне рассказывал Кобяков, с которым они вместе поступали в МГУ и жили в одной комнате, как он проходил в университете собеседование по литературе: «Жду его, нет долго, час. Потом выходит, а с ним еще трое из приемной комиссии, расшаркиваются, благодарят. Он потом рассказал, что речь у него зашла о древней поэзии, и тут смекнул, что эти товарищи совершенно не знают ее. Пришлось их просветить».

Потом меня послали на Украину в Славянск, он к нам приезжал, жил у нас несколько месяцев, а сам работал в экспедиции. Вообще поначалу Веня был типичным бродягой: отрицал родственные чувства. Даже когда жил у нас, говорил, что это оттого, что больше негде. А когда мама умерла, он вдруг сказал: «Раз мамы нет, мы все должны теперь держаться друг друга»,- я была приятно удивлена такой переменой. Когда Веня у нас жил, моя дочь Марина, еще совсем маленькая, очень была привязана к нему, и он к ней, мне казалось. Он тогда презирал всякие поцелуи, и меня поразило, что когда Венька уезжал от нас, на вокзале он ее поцеловал. Она заплакала, и он был очень растроган.

Тогда, на Украине, он много писал в записные книжки, очень много читал. Я помню, тогда Венька составлял антологию «Русские поэты». Не знаю, какими источниками он пользовалея: Гумилева тогда не издавали, а Веня откуда-то выписывал. Он очень много наизусть знал и цитировал без конца. А еще он любил руководить чтением всех своих близких. Я помню, он мне составлял списки, когда приезжал на Украину, говорил: «Что ты читаешь?» - «Пикуля». Фу! Вот Набокова надо читать». А о Набокове тогда и слыхом не слыхивали. «Неужели ты дожила до таких лет и не знаешь, кто такой Набоков?» Вот сейчас печатают Конквиста, а у него эта книга была в такие годы, когда за нее можно было сесть. Он давал эту книжку нам с Тамарой на одну ночь.

В 1956 году мы переехали в Москву, и он приезжал к нам со своей первой женой Валентиной несколько раз. Он очень любил сына, пока тот был маленький, потом как-то остыл. Это в отца, отец наш все говорил: «И зачем они растут, оставались бы маленькими...» А в те годы Веня приезжал ко мне с зарплатой и говорил: «Ты знаешь, что я все потрачу, пойдем, пока есть деньги, купим сыну подарки». Мы покупали конфеты, орехи, игрушки. Однажды он фотоаппарат купил с увеличителем - так был горд! И сам потом фотографировал Валю с ребенком.

Приезжал он к нам и один. Часто с ним приезжал этот Тихонов, которого я терпеть не могла за его нахальство. Он окружал Веньку обожанием, слушал его, открыв рот, и поддакивал. Но нам говорил ужасные гадости. Однажды муж даже взял его и вывел на автобусную остановку. Веня промолчал. Сорокин с ним тоже приходил, хиромантией тогда занимался, предлагал погадать по руке.

На какое-то время Веня исчез, а потом позвонил мне на работу: «Я женился». На Гале. Но на свадьбу меня не пригласил: он считал, что я для этой компании не подхожу, что меня будет кто-то или что-то шокировать. Я тогда всерьез к этой женитьбе не отнеслась. Но потом я встретилась с Галей, она рассказала, что у него было безвыходное положение. Он потерял свой паспорт, что при его беспечности вполне понятно. Почти тогда же он рукопись романа «Шостакович» потерял. Я помню, как он приехал ко мне с этой сеточкой - ну кто же в сеточке носит рукописи?... Но потом оказалось, что его женитьба всерьез. Галя о нем заботилась - именно это нужно и было: Венька - человек непрактичный, не приспособленный к жизни. Галя ему была как мама родная, а когда он заболел - тем более.

Он любил что-нибудь рассказывать, это было очень интересно, но, когда ему сделали операцию, говорить не мог, а аппарата еще долго не было. Мы пришли к нему с сестрой, и он написал нам в записке: «Мне теперь все время снится, что я болтаю, болтаю ... ». Больше всего его потрясла потеря речи. Все физические страдания он перенес без жалоб (операция прошла под местным наркозом, он все помнил и чувствовал). Врачи хвалили его за мужество. А он так был счастлив, что после всего этого жить остался!

Но даже больной он лежал, а вокруг по-прежнему сидели несколько человек, и все внимали ему с удовольствием, хотя говорил он через ужасный аппарат. Галя тогда не раз звонила: «Нина Васильевна, Венедикт уже все, не переживет сегодняшнюю ночь». Я бросала все, приезжала, а Венька лежит довольный, сияет, около него сидят три девицы и ведут разговоры. Но в последний раз в больнице он сказал: «Собирался я, собирался умирать, а теперь, кажется, собрался по-настоящему»,

Источник: "Театр", №9, 10091,