Авторы
В 70-е годы в моей тогдашней компании имели широкое хождение словечки типа "духовка", "нетленка" или "сакралка". Такова была ироническая реакция художников и литераторов моего круга на высокопарные и абсолютно, как мы были уверены, лишенные реального содержания разговоры наших тогдашних оппонентов-традиционалистов о "непреходящих ценностях", "нетленных полотнах", "духовной основе искусства" и "сакрализации реальности".
Мне-то всегда казалось и кажется до сих пор, что одной из главных задач искусства является как раз десакрализация реальности, освобождение ее поверхности от водорослей и ракушек различных предрассудков и суеверий, пышно именуемых то сакральностью, то духовностью, то еще чем-нибудь в таком роде.
Какой-либо позитивный смысл эти слова имеют лишь в богословском контексте. Будучи вырванными из него, они, как топоры, повисают в спертом от концентрированной духовности воздухе. Они становятся в лучшем случае метафорами.
А метафоры всегда уместны лишь в качестве метафор.
Существует, например, очень стойкая метафора-ловушка, в ласково-репрессивном плену которой находятся очень многие. Это "Родина-мать".
Почему вдруг "Родина-мать"? Ну вообще-то понятно почему: это один из самых устойчивых рудиментов архаического родоплеменного сознания. Так ведь рудимент - он и есть рудимент. А метафора, повторяю, это метафора.
Когда кто-то в пароксизме праведного патриотического гнева патетически вопрошает: "А вот о своей матери вы смогли бы сказать то же, что говорите о своей Родине?", я бы ответил так: "Нет, о своей матери я ничего такого сказать не могу и не скажу. А о родине скажу все, что считаю правильным о ней сказать. Потому что родина - это никакая мне не мать, а это всего лишь то место, где я родился и где я живу. И все. И не знаю, кому как, но мне хватило материнской любви настолько, что нет у меня никакой необходимости называть своей матерью что-то кроме нее самой. Родина - это не только никакая не мать, это, заметьте вообще не человек, а это, чтобы вы знали, такое место - с домами, людьми, флорой и фауной. А там, где возникает "Родина-мать", не может по логике не возникнуть и "Вождь-отец" - иначе семья неполная. А уж где появляется "вождь-отец", там уже слишком хорошо известно, что бывает".
Ох, метафоры... Покуда напыщенные пошляки театр или музей будут именовать "храмом", неизбежно будет возникать симметричный соблазн назвать храм музеем или театром. А почему бы и нет: кто-то ходит в церковь молиться и причащаться, а кто-то послушать красивую музыку и полюбоваться иконами. Для кого-то храм - это храм, а для кого-то - византийская опера. И ничего в этом нет ни обидного, ни стыдного. Ни для кого.
То же и с сакральностью. Выдернутая из религиозного обихода, она становится самым дремучим фетишизмом. А фетишисты всегда найдут себе объекты для возбуждения. Не будет одного, будет другое - пусть даже и вовсе малобюджетное. В конце концов, при наличии хоть сколько-нибудь развитого воображения можно загореться и от вида спичечного коробка с портретом нацлидера на этикетке. А не найдется в кармане спичек, найдется на полу сарая ржавый гвоздь. Почему нет? Я в общем-то не против. Я против только в том случае, когда этот самый гвоздь суют мне под нос.
Большевистская власть столь яростно боролась с традиционными религиями вовсе не потому, что стремилась к секуляризации общественной жизни. Она изничтожала церкви, мечети, синагоги и пагоды, она истребляла священников, монахов, лам и шаманов, потому что сама стремилась к собственной сакрализации. И, надо отдать ей должное, преуспела в этом деле настолько, что всполохи этой ушедшей вроде бы сакральности посверкивают до сих пор.
Ровно по той же причине нынешняя власть, вызывающе лишенная какого бы то ни было идеологического обеспечения кроме тягостного, как температурный бред, "вставания с колен", с напористой агрессивностью использует традиционные религиозные институты. Ей тоже нужна сакрализация. А как же без нее!
Получается у них, на мой вкус, не слишком удачно. Впрочем, тем, для кого любая власть в силу своей природы сакральна сама по себе, достаточно и палец показать. Или погрозить тем же самым пальцем надменному соседу. Или, на худой конец, при всем честном народе - эх, была не была - со всего разбегу бултыхнуться в славное море священный Байкал.
Вот и отдельные высокоученые деятели со степенями стали храбро высказываться в том духе, что российский народ издавна и по сию пору привык относиться к власти как к чему-то сакральному. Традиция, мол, такая. А потому и любая критика власти есть явление по сути антинародное и деструктивное. Со всеми соответствующими их научному пониманию оргвыводами. Неплохое представление об интеллектуальном развитии собственного народа, ничего не скажешь. Главное, не деструктивное.
Те, кто сознательно или бессознательно признает сакральность власти, в первом приближении делятся на тех, кто власть горячо любит и прощает ей любые глупости и подлости, и тех, кто страстно ее ненавидит и изобретательно ее демонизирует.
А власть, по-моему, не заслуживает ни любви, ни ненависти. Она вообще не должна быть объектом сильных эмоций. Для сильных эмоций есть религия, искусство, спорт, любовь...
Я помню, как одна девушка в целях поддержания интеллигентного разговора спросила молодого человека: "Скажите, Виктор, а вы любите Зигмунда Фрейда?" "Я вообще-то баб люблю, если честно", - грубовато, но по существу ответил молодой человек.
Вот именно.
«Ряд» — как было сказано в одном из пресс-релизов — «российских деятелей культуры», каковых деятелей я не хочу здесь называть из исключительно санитарно-гигиенических соображений, обратились к правительству и мэрии Москвы с просьбой вернуть памятник Феликсу Дзержинскому на Лубянскую площадь в Москве.
Помните анекдот про двух приятелей, один из которых рассказывал другому о том, как он устроился на работу пожарным. «В целом я доволен! — говорил он. — Зарплата не очень большая, но по сравнению с предыдущей вполне нормальная. Обмундирование хорошее. Коллектив дружный. Начальство не вредное. Столовая вполне приличная. Одна только беда. Если вдруг где, не дай бог, пожар, то хоть увольняйся!»
