30.06.2009 | Колонка / Литература
Танцы с мечтой…...или Спроси у Белого
Все ведь происходило на наших глазах. Стройный шестнадцатилетний юноша, с геройским увлечением и закружившейся головой, кинулся навстречу милой прошмандовке в синем крепдешиновом платьице, сжал ее в своих нетерпеливых объятиях и, видать, под влиянием чувств, закружился в чем-то вроде тура вальса. Правда, уже при следующем повороте можно было заметить, что на носках у героя дырки и стертые шлепанцы, надетые просто второпях, сразу видно, спешил он на встречу с мечтой. Хотя и сама мечта – милая, но не такая и юная, с куриными лапками морщин возле глаз, с пепельными полукружиями пота на выцветшем платье вокруг небритых подмышек. Волосы откинуты с узкого лба. Еще поворот – и видны его синие, вытянутые у колен спортивные треники, лицо хорошо вчера угощавшегося любителя «Иверии», ее кудельки от шестимесячной завивки тетки из гастрономического отдела углового продмага. Еще два па – как быстро несется время – и у него глаза уже лезут из орбит, пушок из жидких волос встает ореолом над мутным озером несвежей лысины, а какая-то мымра в застиранной футболке с надписью «Freedom» хлещет его узлом мокрых подштанников по морде и вопит как оглашенная: «Что, старый хрен, свободы захотел, на сладенькое потянуло? Ему, видите ли, Андрея Белого подавай!? А шурика лысого тебе не надо?»
Как только кто-то скажет, что за отсутствие свободы в России отвечает российская интеллигенция и вообще, мол, она - говно, всегда из задних рядов вылезет какой-то доброхот и резонно заметит, что и интеллигенция бывает разная. Есть такие, что трусоваты и подловаты, а есть и совсем наоборот, примеров полно и всех под одну гребенку ровнять – неправильно будет. Тем более, если народу свобода без надобности, то, как ее ему ни скармливай, все равно не в коня корм.
Однако можно и поспорить. Свобода – она как «Жигули». Ведь во фразе «в России делать машины не умеют» все понимают, что имеют в виду не только тех, кто на соответствующих заводах выпускает все эти «Лады», «Волги» и Ижи, а вот как бы вся Россия, как она есть, со своими золотыми руками левшей и необъятными просторами степей не может родить ничего похожего на автомобиль. Точно так же и российская интеллигенция: конечно, ее можно представить просто рабочими завода по производству культуры, но так или иначе именно она из века в век производит продукт, в котором свобода не приживается, как сперматозоиды в матке с наглухо забитыми трубами.
Какое это отношение имеет к конфликту в Комитете премии Андрей Белого? В том-то и дело, что прямое. Я имею ввиду тот конфликт, что разгорелся между парой Борисов (Ивановым и Останиным) из числа старых основателей - аккурат 31 годик назад – еще самиздатской премии, и более новыми членами Комитета, во главе с Глебом Моревым и Ко. Разгорелся, был с пафосом вытащен на публику, а затем вроде бы потушен, хотя по сути дела никуда не исчез.
Старые премию организовали, но при этом они люди немного архаические, мышей уже плохо ловящие. Новые премию только продолжили, когда ее после долгого перерыва решили реанимировать, но культурно они, конечно, народ куда более современный. И если говорить о праве на лейбл, я здесь ни бум-бум, и у кого прав больше – у старых, но более замшелых, или у новых, но несравнимо более активных, мне это неведомо.
Легче говорить о, так сказать, концептуальных мотивах. И здесь мой критерий пучком.
Я – прошу прощения за скрип в середине фразы - за те институции, которые продуцируют культуру, комплиментарную к увеличению степени свободы в нашем дурацком российском обществе, а не наоборот. И здесь я должен сказать, что у меня отношение к премии Белого давно довольно прохладное.
То есть, конечно, если сравнивать ее с премиями советских шестидесятников, дающих себе призы, кажется, уже по третьему или четвертому кругу, то есть консервирующих ситуацию в литературе (и культуре) полувековой давности, то здесь, конечно, Андрей Белый – самый что ни есть прожектор и перископ в одном стакане, или, что то же самое, редкий пример зоркого взгляда на современную литру. Но если говорить по существу, то берут, конечно, сомнения.
Я читал, что по этому поводу думает один из лауреатов Белого, считающий, что за 30 лет премия себя изжила, так как давно, в отличие от романтического времени андеграунда, отмечает не инновационный вклад, а просто относительно достойное или интересное, а то и вполне опять же консервативное. Мол, надо премию закрывать и придумывать новую.
Читал я и то, что отвечает ему один из членов Комитета, из тех, кто Борисов сегодня закапывает (или он из Комитета шишел-вышел?), что это все не так, у премии разные были климатические и климактерические периоды и сегодняшний ничем не отличается от прочих. И раньше присуждения бывали непредставительные и не очень точные, но премия и не может находиться постоянно на одном и том же уровне, так как премия не генератор, а лишь регистратор: если литература в жопе, то и премия там же. Но и у Курицына (первого), и у Кузьмина (второго) звучат сравнения с высокими и неоспоримыми достижениями премии в самиздатский период, достаточно, мол, вспомнить незабвенный триумвират, награжденный первым: Гройс, Кривулин, Драгомощенко. Просто слезы наворачиваются от резкости фокуса. Как же - премия редакции знаменитого самиздатского журнала «Часы», самого старого (если не считать «Синтаксиса») и самого известного журнала советской неофициальной литературы.
Хотя если смотреть без этой радужной перспективы, когда все утопающее в седой листве времени кажется блестящим и безоговорочным, то нужно сказать, что журнал «Часы» был (и имел тридцать лет назад) репутацию журнала довольно посредственного. Никакого сравнения с главным конкурентом журналом «37» не выдерживал, был куда менее осмысленный и неряшливый, чем такие журналы, как «Обводный канал» и «Митин журнал». Более того, журнал был оснащен довольно отчетливой цензурой. Как политической, так и эстетической. И то, что он оказался долгожителем (хотя посредственное всегда живет дольше), так это потому, что именно такой вполне конформистский журнал устраивал власти и кураторов от КГБ. Нет, ни один из Борисов в КГБ не стучал, но это и не было нужно, так как в редакции был свой кагэбэшник и постоянный автор по совместительству, обаятельный, надо сказать, человек. И это, конечно, все знали. Кстати говоря, хорошо бы Борисам раскрыть, наконец, тщательно скрываемый состав жюри премии Белого до перестройки, чтобы любознательная общественность могла узнать, сколько именно стукачей выбирали лауреатов? И не были ли случайно сами этими самыми лауреатами.
Но, скажет несколько оторопевший читатель, мало сведущий в щекотливой проблематике ленинградского андеграунда. Журнал журналом, стукачи-стукачами, но
премия-то Андрея Белого была кондиционной? Разве нет? Ну, те же первые лауреаты, разве это не радикальная инновационная литература, разве это не оно самое? Пожалуй, хотя и здесь могут быть разные мнения.
Да, Гройс – самый заслуженный российский интеллектуал нашего времени, и его кандидатура несомненна; но не живи он в Питере, не объясняй все на пальцах и не дружи с кем полагается, я бы еще посмотрел. Да и Кривулин (на его месте вполне могли быть и Лена Шварц, и Сережа Стратановский) – без преувеличения один из лидеров ленинградской поэтической школы, поэт, в применении к которому самые пышные эпитеты не будут уж совсем безосновательными. Но третий лауреат, если смотреть правде в глазе: он что - инновационный прозаик? Я почти с нежностью отношусь к нашему ловкачу Аркаше. Тем более что на вкус и цвет. Но не Кудряков, чай. Не Соколов и даже не Мамлеев с Лимоновым. И его лауреатский роман «Расположение среди домов и деревьев» - нудная, нечитабельная, неконцептуальная проза, и получил он премию, потому что дружил с Борей Останиным и сам был в жюри. И таких дружбанов-лауреатов будет у Андрея Белого и потом пруд пруди.
Но, в конце концов, у членов Комитета могут быть други сердечные и свой взгляд на радикальность. Разве корректно судить по одному году, да и то столь предвзято? Надо выбрать какой-то вполне репрезентативный период и посмотреть, кому присуждали и кого пропустили, чтобы делать вывод, что
премия Андрея Белого с самого начала (и чем дальше, тем отчетливее) была отражением весьма консервативных, слишком субъективных, не без привкуса почвенничества и местного ленинградского патриотизма взглядов.
Какие у меня основания? Посмотрим на премию за весь нонконформистский период, то есть до перерыва, наступившего после перестройки, и оценим работу жюри. А оценивать ее имеет смысл именно по уже указанному критерию – премирование наиболее инновационных произведений. И чтобы не ходить вокруг заветного дуба, начнем с конца и спросим себя: а что в течение всех 80-х было наиболее инновационным и радикальным в русской неподцензурной литературе (потому что ничего инновационного и радикального в подцензурной не было в принципе, хотя премия и советским писателям давалась)? Конечно, московский романтический концептуализм, как назвал его первый лауреат премии Боря Гройс, что характерно, никогда ни строчки не написавший ни об одном ленинградском авторе: Некрасов, Пригов, Рубинштейн, Сорокин. И что, найдем мы этих писателей-новаторов среди лауреатов Андрея Белого? Как же, ищи-свищи. Их нет, да и не могло быть. Потому что Борисы со товарищи были адептами совсем другой литературы, куда более консервативной, традиционной и уныло ленинградской.
И для тех, кто знал Борисов, в этом не было ничего удивительного. Да, и Иванов, и Останин - люди способные, Останин - человек незаурядного ума и кругозора, не нашедший, возможно, адекватной формы для репрезентации своих мыслей. Боря Иванов, конечно, зануда грешный, но и у него есть несколько рассказов, отчасти предвосхищающих тот же московский концептуализм. Чего не хватило, чтобы стать Сорокиным: смелости, культурной вменяемости, таланта - не знаю. Но оба были важны и незаменимы на том месте, которое занимали с начала 70-х годов – как деятели неофициальной культуры, готовые на многое ради нее.
Вот умер Витька Кривулин, которого кто только не ругал за эгоцентричность, за желание доминировать всегда, везде и над всеми. Правда? Правда. Но с его смерти нет другого человека в русской свободной культуре, который столь бы искренне интересовался другими. Да, он втискивал и всовывал свои стихи каждому посетителю, каждого вербовал в свои сторонники. Но при этом живо интересовался чужими стихами и жизнями. И хотя Борисам не сравниться с Витькой, хотя бы по калибру, оба они из этого редкого числа старателей, способных заниматься чужим творчеством, как своим.
Но это, увы, не отнимает аргументов у тех, кто всегда отмечал у них обоих – упрямую, упертую архаичность, неумение видеть и понимать самые актуальные вещи в культуре. Да и упрощенное восприятие даже неофициальной культуры, не говоря уже о таких вещах, как постструктурализм и постмодернизм. Зато не забывавших тащить в свое лукошко тех, кому там совсем не место. Как, скажем, одного из лауреатов – Андрея Битова.
Битов – хороший, умный писатель, но, конечно, не новатор и совсем не радикал. Более того, вполне успешный и осторожный советский автор. И его лауреатство вместо премии, скажем, Сорокину – симптоматично.
Как и лауреатство таких поэтов второго ряда, как Алексеев, покойный Парщиков, пусть земля ему будем пухом, Жданов, Летцев, которых, при поддержке того же хитрого Драгомоя и Останина, награждали в то время, когда Пригов, Некрасов и Рубинштейн были на пике своей (никем еще - за пределами андеграунда - не признанной) поэзии.
Или совсем другой пример – Саша Соколов. Писатель, оказавший огромное влияние на современную литературу, но вряд ли возможный как лауреат премии Андрея Белого. Почему? Да потому что был в момент награждения уже несравнимо более известным, чем наградившая его премия. А это безвкусно и глупо награждать тех, кто известен значительно более тебя. Это попытка воспользоваться чужой славой, чтобы иметь возможность перебирать потом струны знаменитостей среди имен других лауреатов и делать вид, что именно мы их открыли. С таким же успехом можно было бы объявить лауреатами Бродского, Набокова (того же Соколова и выведшего в люди), Солженицына (на Солженицына, кстати, кишка у Борисов была тонка, они всегда знали меру возможного), а то и Розанова или того же Белого посмертно. Это глупо, потому что смысл премии, претендующий на инновационность, фиксация трендов, первых и драгоценных импульсов, ростков, а не награждение тридцать вторым еловым венком тридцать один раз уже награжденного лавровыми.
Как же, схватит меня тут за руку какой-нибудь знаток: а разве Некрасов, Сорокин и Рубинштейн не получили впоследствии премию Белого: один (Рубинштейн) за критику(?), первые два по заслугам? И гордо так сверкнет глазами, мол, что – выкусил? Да, получили, ответствуем мы, но в какое время? Уже после реанимации, когда премию надо было перезагрузить, дабы она обрела статус не только первой неофициальной, но и более культурно вменяемой, то бишь отличающей все инновационное.
Мне, кстати, тоже пришлось работать в Комитете именно в этот переломный момент. И я тогда увиделся с Борисами после долго периода довольно сильного разочарования, вызванного их более чем противоречивой деятельностью в «Клубе-81». Но мне показалась здравой мысль использовать символический капитал самиздатской премии, и почему-то почудилось, что перестройка и прочее пошли Борисам на пользу. Но послушав пару раз длинные и архаичные рассуждения Бориса Ивановича, да и вновь увидев отчетливую тенденцию Останина отмечать своих – социальных и культурных аутсайдеров с консервативно-ленинградским или провинциальным душком, понял, что с ними, моими давними приятелями по андеграунду, моими, так сказать, соседями по жизни, каши не сваришь. И немного, надо сказать, изумился наивности более молодых коллег, тянувших премию в сторону большей открытости: неужели, думал я, они считают, что переиграют таких хитрых, упрямых, малодоговороспособных игроков, как два Бориса?
К чему это я? К тому, что конфликт, на мгновение вспыхнувший, а затем так умело вроде бы погашенный, был заложен, несомненно, еще при основании премии, так как ее рулевыми оказались ретрограды-бессребреники, социально активные и при этом культурно консервативные. Однако сказать, что полюс противодействия видится мне в виде ангелов-новаторов, было бы слишком смело. Именно в момент обновления премии к проблеме консервации устаревших вкусов добавилась новая и никак не менее опасная: практически полная капитуляция перед наивной буржуазностью, сопровождавшаяся тем прискорбным фактом, что уже при первом сближении рынок сломал русской литературе целку. По этой ли причине, по другой, но премия Андрея Белого сегодня интересна, только если ее постоянно сравнить с другими: мол, моя старуха не такая и страшная, по крайней мере, когда челюсть вставит, другие еще пострашнее будут.
Конечно, нашей словесности, такой же бесхребетной, как и все общество, нужна инновационная премия, вроде той, которой хотела стать премия Белого, пытаясь соответствовать негласному критерию – отмечать произведения, которые не могут быть напечатаны в официальном пространстве и вообще неидентифицируемые официозом как литература. Последний принцип вполне объединяет сегодняшний момент и тот, когда премия появилась на свет. Поэтому
я, конечно, за то, чтобы сегодня воплотить этот критерий в институте премии и опосредованно способствовать созданию ситуации, в которой свобода бы не умирала постоянно, как непроявленная фотопленка на свету.
Но сказать, что обретший публичность конфликт имеет к этому отношение, было бы преувеличением. Отчетливое тяготение премии к новому истэблишменту позволяет интерпретировать борьбу между сторонами как борьбу старого консерватизма с новым, а это не совсем то обновление, о котором можно было мечтать. Одним не хочется сходить со сцены, хотя давно пора, другим хочется, чтобы сцена была комфортной и удобной не как живая литература, а сразу как ее респектабельная история. Тупик, если не сказать – капкан с зубами.
А оглядываясь назад, я вижу сквозь заплаканное стекло осенние танцы в каком-то странном доме с верандой. Интеллигентный дедок, хвативший для пущей храбрости рюмку, ведет танцевать под баян чистенькую бабулю в синем крепдешиновом платье с отложным воротничком. Стекло отдает перламутром, некоторые линии двоятся и дрожат. Дедок чуть подволакивает правую ногу, у него седые усы щеточкой, на коленях брюк – пузыри, но он еще хоть куда. У лихого баяниста в выцветшей футболке с надписью «Brown University», наигрывающего что-то среднее между «Прощанием славянки» и вальсом Шуберта, лицо центрального запорожца с картины Репина. На удалой танец с вожделением смотрит вся скамейка запасных: бабушки-плясуньи разных калибров не сводят глаз с единственного танцора. Зигзаг, еще зигзаг, точка.
«Ряд» — как было сказано в одном из пресс-релизов — «российских деятелей культуры», каковых деятелей я не хочу здесь называть из исключительно санитарно-гигиенических соображений, обратились к правительству и мэрии Москвы с просьбой вернуть памятник Феликсу Дзержинскому на Лубянскую площадь в Москве.
Помните анекдот про двух приятелей, один из которых рассказывал другому о том, как он устроился на работу пожарным. «В целом я доволен! — говорил он. — Зарплата не очень большая, но по сравнению с предыдущей вполне нормальная. Обмундирование хорошее. Коллектив дружный. Начальство не вредное. Столовая вполне приличная. Одна только беда. Если вдруг где, не дай бог, пожар, то хоть увольняйся!»