02.04.2009 | Литература

Горе мыкать

Статья (Окончание)

II.

Не то чтобы к роковому 1917 году русская литература не располагала опытом работы с обезличивающим мы. Тема чеховской «Душечки» (1899) – полное растворение заглавной героини в ее партнерах (первом муже, втором муже, третьем, невенчанном сожителе и, наконец, оставленном на ее попечение гимназисте), оборотной стороной которого оказывается вампирическое поглощение ею их личностей (приводящее к смерти обоих мужей, отъезду сожителя и протестам мальчика). Оригинальной словесной проекцией этой темы является обыгрывание местоимения мы.

Сначала в рассказе вводится и укореняется лейтмотивная формула мы с... ( Ванечкой, а затем Васечкой), сплавляющая Душечку и ее очередного мужа в единую личность:

«Вчера у нас шел "Фауст наизнанку", и почти все ложи были пустые, а  если  бы мы с Ваничкой поставили какую-нибудь пошлость, то, поверьте, театр  был  бы битком набит. Завтра мы с Ваничкой ставим "Орфея в аду", приходите».

«Актеры любили ее и называли "мы с Ваничкой" и "душечкой"».

«Дай бог всякому жить, как мы с Васичкой».

Однако третий партнер (Володичка) раздраженно настаивает на эксклюзивном – исключающем ее -- толковании того же местоимения:

«Когда к нему приходили гости, его сослуживцы  по  полку, то она... начинала  говорить  о  чуме  на рогатом скоте, о  жемчужной  болезни,  о  городских  бойнях,  а  он  страшно конфузился и, когда уходили гости, хватал ее за руку и шипел сердито:

- Я ведь просил тебя не говорить о том, чего ты не понимаешь! Когда мы, ветеринары,  говорим  между  собой,  то,  пожалуйста,  не  вмешивайся.  Это, наконец, скучно!»

Кстати, оборот мы с таким-то, удачно выисканный Чеховым, -- идиоматическая особенность русского языка. Поэтому, например, английский перевод бессилен передать лексически полное исчезновение индивидуального я в составе дорогого Душечке двуединого мы (по-английски  можно сказать только «Ванечка/Васечка и я» (1) и четкость словесного контраста между двумя мы -- включающим и исключающим героиню.

1. «“But if Vanechka and I... The actors loved her and called “Vanechka-and-I”... “God grant everyone else live like Vasechka and I!”» (Anton Chekhov. The Darling. Transl. Carl Proffer//  Ed. Carl Proffer. From Karamzin to Bunin. An Anthology of Russian  Short Stories. Bloomington & London: Indiana UP,  1969. P. 360, 363).
При переводе вообще возникают причудливые ситуации. Так, американские первокурсники, изучающие русскую новеллу в переводе, долго гадают над сексуальной ориентацией персонажей «Без черемухи» Пантелеймона Романова (1927). В русском оригинале пол рассказчицы и его соблазнителя очевиден с первых строк благодаря роду глаголов и местоимения он: «Нынешняя весна такая пышная, какой, кажется, еще никогда не было. А мне грустно, милая Веруша. Грустно, больно, точно я что-то единственное в жизни сделала совсем не так... Я буду мужественна и расскажу тебе все. Недавно я познакомилась с одним товарищем с другого факультета. Я далека от всяких сентиментов, как он любит говорить...» (Пантелеймон Романов. Без черемухи. Повесть. Рассказы/ Сост. С. С. Никоненко. М.:  Изд-во Правда. 1990. С. 311-312).
Но в английском переводе это пропадает, и студенты готовы видеть тут ранний образец  «голубой» прозы. Приходится разочаровывать.

При всей изощренности чеховской игры с мы, она является лишь одной из многих деталей рассказа, не становясь его главным повествовательным приемом (2).  Заслуга такого новаторского шага принадлежит Горькому, в том же 1899 году (3)опубликовавшему рассказ «Двадцать шесть и одна. Поэма», целиком выдержанный в 1-м л. мн. ч. Повествование ведется от имени 26 работников пекарни, влюбленных в юную Таню, которую они обожают коллективно и безнадежно, без каких-либо личных притязаний (4), а потому на пари подставляют местному донжуану, проиграв же, грубо оскорбляют (в  финальной сцене, символически реализующей, наконец, мотив группового изнасилования, подспудно заданный заглавием рассказа). Точка зрения мы сохраняется от начала до конца повествования:

«Нас было двадцать шесть человек -- двадцать шесть живых машин, запертых в сыром подвале, где мы с утра до вечера месили тесто, делая крендели и сушки» (начало).

«Мы окружили ее и злорадно, без удержу, ругали ее похабными словами, говорили ей бесстыдные вещи... Мы, окружив ее, мстили ей, ибо она ограбила нас. Она принадлежала нам, мы на нее расходовали наше лучшее, и хотя это лучшее — крохи нищих, но нас -- двадцать шесть, она -- одна, и поэтому нет ей муки от нас, достойной вины ее!... Мы смеялись, ревели, рычали... Кто-то из нас дернул Таню за рукав кофты...

Вдруг глаза ее сверкнули; она не торопясь подняла руки к голове и, поправляя волосы, громко, но спокойно сказала прямо в лицо нам:

- Ах вы, арестанты несчастные!..

И она пошла прямо на нас, так просто пошла, как будто нас и не было пред ней, точно мы не преграждали ей дороги. Поэтому никого из нас действительно не оказалось на ее пути. А выйдя из нашего круга, она, не оборачиваясь к нам, так же громко, гордо и презрительно еще сказала:

- Ах вы, сво-олочь... га-ады...

И -- ушла, прямая, красивая, гордая.

Мы же остались среди двора, в грязи, под дождем и серым небом без солнца. Потом и мы молча ушли в свою сырую каменную яму. Как раньше -- солнце никогда не заглядывало к нам в окна, и Таня не приходила больше никогда!..» (конец).

Как всегда, предупреждение не было услышано. А если и услышано, то превратно понято, например, Блоком – в «Скифах» (1918), где мы опять фатально сплетается с любовью:

Мильоны -- вас. Нас -- тьмы, и тьмы, и тьмы  <...>

Да, так любить, как любит наша кровь,

Никто из вас давно не любит!

Забыли вы, что в мире есть любовь,

Которая и жжет, и губит!

Мы любим все -- и жар холодных числ,

И дар божественных видений  <...>

Мы любим плоть -- и вкус ее, и цвет,

И душный, смертный плоти запах...

Виновны ль мы, коль хрустнет ваш скелет

В тяжелых, нежных наших лапах?  <...>

Пока не поздно -- старый меч в ножны,

Товарищи! Мы станем  -- братья! <...>

2. Правда, последовательное повествование от лица «мы» было применено Чеховым уже в рассказе «Злоумышленники» (1887), но без конфликта между грамматической множественностью коллективного субъекта и его сюжетной единичностью (скажем, в качестве участника любовной коллизиии). О Wir-Erzählung в этом рассказе см.: Михаил Безродный. Конец  Цитаты. СПб: Изд-во Ивана Лимбаха, 1996. С. 84-87.

Поражает перекличка, возможно, не прямая, а чисто типологическая, но от этого не менее красноречивая, с хлебниковским «Воззванием...».

Местоимения не пустяк. Пара неосторожно употребленных местоимений -- и недалеко до хруста костей в колесе. Или, по меньшей мере, до полного развала работы, как в «Геркулесе», не находящем применения выписанному из Германии инженеру Генриху Мария Заузе (Ильф и Петров, «Золотой теленок», II, 18):

«Заузе писал... невесте...: "Милая крошка. Я живу... необыкновенной жизнью. Я ровно ничего не делаю, но получаю деньги пунктуально, в договорные сроки. Все это меня удивляет”... Генрих Мария решил пробиться к Полыхаеву... Но... попытка эта привела только к сидению на деревянном диване и взрыву, жертвами которого стали невинные дети лейтенанта Шмидта.

- Бюрократизмус! – кричал немец, в ажитации переходя на трудный русский язык.  Остап молча взял европейского гостя за руку, подвел его к висевшему на стене ящику для жалоб и сказал, как глухому:

3. то есть, более или менее одновременно с основанием РСДРП, учредительный I съезд которой состоялся в 1898 году.

- Сюда! Понимаете? В ящик. Шрайбен, шриб, гешрибен. Писать. Понимаете? Я пишу, ты пишешь, он пишет, она, оно пишет. Понимаете? Мы, вы, они, оне пишут жалобы и кладут в сей ящик. Класть! Глагол класть. Мы, вы, они, оне кладут жалобы... И никто их не вынимает. Вынимать! Я не вынимаю, ты не вынимаешь...»

Впрочем, для осознания собственной невостребованности не обязательно быть иностранцем, -- ср. запомнившуюся мемуаристу фразу Пастернака:

«Как-то Борис Леонидович рассмешил Анну Андреевну и всех нас такой фразой:

- Я знаю, я -- нам не нужен». (5)

У нас изгоем становится любой.  

4. Словесных попыток объяснения в любви они не делают, так что никаких вариаций на тему Я/мы тебя/Вас люблю/любим» в тексте нет. Любопытным по-фрейдистски символическим эквивалентом сексуального посягательства на Таню является сцена одарения ее кренделями:
«Мы бросались открыть ей дверь.., и -- вот она, -- веселая такая, милая, -- входит к нам, подставляя свой передник... Длинная и толстая коса каштановых волос... лежит на груди ее. Мы, грязные, темные, уродливые люди, смотрим на нее снизу вверх, -- порог двери выше пола на четыре ступеньки... У нас в разговоре с ней и голоса мягче и шутки легче. У нас для нее -- все особое. Пекарь вынимает из печи лопату кренделей самых поджаристых и румяных и ловко сбрасывает их в передник Тани».

Особенно гибельна, конечно, связка мыканья с тыканьем, пророчески заявленная Хлебниковым. Но бедой чревато было уже и традиционное одностороннее ты, отмененное первым же приказом Петроградского Coвeтa Рабочих и Солдатских Депутатов (от 1 марта 1917 г.):

«... 7)... Грубое обращение с солдатами всяких воинских чинов и, в частности, обращение к ним на "ты", воспрещается...» (6)

Отмененное Февралем, но с тех пор давно вернувшееся в российскую армию.

- Товарищ лейтенант, разрешите обратиться?

- Как стоишь, рядовой такой-то?!

Так что сожаления Окуджавы о переходе на ты (почерпнутые у Осецкой (7)  вполне понятны и прочитываются как полемика не с Пушкиным, а с окружающим панибратством. В этой связи некоторым противоречием звучит его знаменитая «Молитва», особенно -- кульминационное

Господи мой Боже, зеленоглазый мой! <...>

дай же ты всем понемногу... И не забудь про меня,

которое доводит близость к Богу, коренящуюся в русском языковом модусе обращения  к Нему на Ты (стихотворение насыщено такими формами) до предела. Зеленоглазый мой – звучит как ласкательное обращение скорее к любимому мужчине (а то и женщине), нежели к Богу; нарочито фамильярно и сочетание Господи мой Боже, опирающееся на разговорное: боже (ты) мой! Разумеется, у Окуджавы это сознательный поэтический ход, однако некоторое нарушение личностных границ здесь налицо. Но -- нарушение, органичное для русского языкового сознания.

Дело в том, что русскоязычная практика обращения к христианскому Богу на Ты (восходящая к древнееврейскому, латыни и греческому) не универсальна. Например, французы адресуются к нему на вы (8), и, скажем, молитва «Отче наш» выглядит по-французски так:

5. Михаил Ардов (Протоиерей). Легендарная Ордынка// М. Ардов, Б. Ардов, А. Баталов. Легендарная Ордынка. Сборник воспоминаний. СПб.: Инапресс, 1995. С. 58.

Notre Père, qui êtes aux cieux; que Votre nom soit sanctifié; que Votre règne arrive; que Votre volonté  soit faite sur la terre comme au ciel. Donnez-nous aujourd'hui Notre Pain de chaque jour...

то есть, в буквальном переводе:

«Отец наш, , который (букв. которые) находитесь на небесах, да святится Ваше имя, да наступит Ваше царствие, да свершится Ваша воля как на земле, так и на небе. Дайте нам сегодня наш сегодняшний хлеб...»

6. Хрестоматия по истории СССР. 1861-1917. М. 1970. С. 528-529. (https://hrono.info/dokum/prikaz1.html)

В английской версии той же молитвы сохраняется архаическое местоимение 2 л. ед. ч. thou «ты», но именно в виду своей архаичности оно звучит не обыденно и потому не фамильярно, а напротив, вдвойне почтительно (9):

Our Father which art in heaven, Hallowed be thy name. Thy kingdom come. Thy will be done in earth, as it is in heaven. Give us this day our daily bread...

7. Эта установка будет в дальнейшем развита Окуджавой и в прозе – в «Путешествии дилетантов» (1976-1978), где герои, даже поженившись, продолжают быть на вы, а затем и в «Свидании с Бонапартом» (1979-1983).

Как, кстати, и архаичные русские:

Отче наш иже еси на небеси... Да святится имя Твое ... Хлеб наш насущный даждь нам днесь...

и:

О Пресвятая Дево, Матерь Господа Вышняго, Заступнице и покрове всех к Тебе прибегающих! Призри с высоты святыя Твоея на мя грешнаго...

Но в современном русском, в частности в принятой версии молитвы «Отче наш», обращение на ты/Ты неизбежно сокращает почтительную дистанцию, особенно в повелительной формуле Хлеб наш насущный дай нам на сей день (Мф. 6. 11), где лишь архаическое сей отчасти спасает положение.  

8. Во французском (и других европейских языках) систематическое различение ты и вы ед. ч. сложилось в XII-XIV вв., причем не без связи с мы, так как первым толчком в этом направлении было возникновение так наз. королевского мы (nos) в поздней латыни -- в речевой практике Диоклетиана, правившего параллельно с Константином и высказывавшегося как бы от имени обоих (IV в). В ответ на такое мы придворные стали обращаться к королям (а затем и друг к другу) на вы. См. Roger Brown, Albert Gilman. The pronouns of power and solidarity// Style in language/ Ed. Thomas A. Sebeok.  Cambridge, MA: MIT Press, 1960. P. 253-276. 
В России вежливое -- «нежное» (Тредиаковский) -- вы появилось в первой половине XVIII в. и к концу века постепенно укоренилось. «Тредиаковский – один из первых  русских авторов, который сознательно и последовательно вводит в литературный яязык обращение на вы <которое...> может рассматриваться как черта галантной щегольской речи». См. Б. А. Успенский. Из истории русского литературного яязыка XVIII- начала XIX века. Языковая программа Карамзина и ее исторические корни. М.: Изд-во МГУ, 1985. С. 135.

Возложить всю вину на своеобразие русских местоимений соблазнительно, но уж слишком отдает неогумбольдтианством, логоцентризмом и лингвистическим тоталитаризмом. В языках мира встречаются самые разные системы местоимений. В  сомали систематически противопоставлены эксклюзивное «мы» (annu, «мы, но не ты/вы») и инклюзивное (ainu, «мы и ты/вы»). А в некоторых языках (в частности в кечуа и в меланезийских) тонкость различений достигает поистине впечатляющих масштабов. Так, в языке Ток Писин имеется семь местоимений 1-го лица, учитывающих категории числа (единственное, двойственное, тройственное и множественное) и включительности/исключительности; например, mitripela значит «они двое и я», а yumitripela -- «вас двое и я» (10). А прорабы политкорректности вводят новый местоименный режим в современные европейские языки, настаивая на таких двуполых/бесполых  гибридах, как he/she (вариант: s/he), his/her и т. п. и совершенно игнорируя опыт Хлебникова, Замятина, и Айн Рэнд.

Возможно, именно в ответ на эти эксперименты нечто подобное было пару десятков лет назад предпринято и на русском материале. В «Палисандрии» Саши Соколова (1985) (11), в значительной мере подобно «Гимну» Айн Рэнд, близко к концу романа главный герой осознает сокровенную природу собственной личности (в его случае --  гермафродитизм), и повествование переходит из модуса я (1-е л., муж. р. ед. ч) в модус я=оно (1-е л., ср. р., ед. ч.):

«Когда я очнулся, то понял, что тело мое лежит на постели, предельно обнажено и кто-то умело и жадно пальпирует его в четыре руки. Присматриваюсь: то были некто и Мажорет. И он говорит ей: ”Пощупайте здесь, сударыня. Оригинальный анатомический случай -- истинный гермафродит”.

“Тем лучше”», -- сказала она, пощупав.

И я сказал им: «О ком это вы сейчас говорили? Кто -- истинный?»

И он сказал мне: «Вы-с, батенько, вы, сладенькое мое»....

...Взвиться -- кинуться анфиладами и галереями, кровезавораживающе вереща -- удариться в гневный античный бег бога гнева, запечатленный в массе мозаик. Это следовало проделать немедля -- тотчас, не откладывая в долгий ящик. Но -- стыд! Густопсовый и муторный, он сковал мне и волю, и члены. И только уничижительный лепет: «Простите, я совершенно запамятовало», -- был ответом моим незнакомцу...

....Постепенно пальцы пальпирующих делались все настоятельнее и вкрадчивей, и неловкость моя уступала место телесной радости, плотской неге и, наконец, уступила...  бесстыдству. Я млело и блеяло, реяло и пресмыкалось. Я бредило... Мне было либидо... Я стало раскованно, свободно от всяких предубеждений, и даже тот факт, что моя двуединость открылась, не ужасал меня....

9. То же относится и к экзотическим на нынешний слух thou, thee, thy в речи Ромео и Джульетты.

И вот, эйфорически изнывая под ласкою настоятельных рук, я бормотало себе: “Свершилось... Отныне пусть ведают все: я -- Палисандро, оригинальное и прелестное дитя человеческое, homo sapiens промежуточного звена, и я горжусь сим высоким званием» (12).

10. https://en.wikipedia.org/wiki/
Personal_pronoun

Образ соколовского гермафродита-андрогина может восходить к идеям Мережковского и Зинаиды Гиппиус, у которой, кстати, есть программное в этом смысле стихотворение «Ты» (1905). Оно написано в жанре обращения к небесному светилу (вспомним «К Полярной звезде» Бенедиктова) -- месяцу/луне, и систематически обыгрывает

11. К тому времени Соколов уже опробовал в «Школе для дураков» (1976) виртуозную игру в повествование, постоянно соскальзывающее из я то в мы, то в ты и обратно.

его грамматическую двойственность в русском  языке (луна, м. р.;  месяц, ж. р.) при помощи чересполосицы его описаний в мужском и женском родах. А в финальной строфе этому вторит аналогичная двойственность лирического «я» (широко практиковавшаяся Гиппиус и вне поэзии).

Вешнего вечера трепет тревожный <...>

В облачном небе просвет просиянный --

  Свежих полей маргаритка росистая.

Меч мой небесный, мой луч острогранный  --

      Тайна прозрачная, ласково-чистая.

12. Саша Соколов. Палисандрия. Энн Арбор: Ардис, 1985. С. 267-269.

Ты -- на распутье костер ярко-жадный --

  И над долиною дымка невестная.

Ты -- мой веселый и беспощадный —

  Ты -- моя близкая и неизвестная.

Ждал я и жду я зари моей ясной,

  Неутомимо тебя полюбила я...

Встань же, мой месяц серебряно-красный,

  Выйди, двурогая, -- Милый мой -- Милая..

Интересную реалистическую – квазипсихоаналитическую – параллель к гендерной гибридности Палисандра представляет написанное примерно в те же годы стихотворение Льва Лосева (сб. «Чудесный десант, 1974-1985) под программным названием «Местоимения»:

Предательство, которое в крови.

Предать себя, предать свой глаз и палец,

предательство распутников и пьяниц,

но от иного, Боже, сохрани.

Вот мы лежим. Нам плохо. Мы больной.

Душа живет под форточкой отдельно.

Под нами не обычная постель, но

тюфяк-тухляк, больничный перегной.

Чем я, больной, так неприятен мне,

так это тем, что он такой неряха:

на морде пятна супа, пятна страха

и пятна черт чего на простыне.

Еще толчками что-то в нас течет,

когда лежим с озябшими ногами,

и все, что мы за жизнь свою налгали,

теперь нам предъявляет длинный счет (13).

Но странно и свободно ты живешь

под форточкой, где ветка, снег и птица,

следя, как умирает эта ложь,

как больно ей и как она боится.

13. Здесь слышатся отзвуки пушкинского «Воспоминания» (1828), которое
<...> безмолвно предо мнойСвой длинный развивает свиток;
И с отвращением читая жизнь мою,
Я трепещу и проклинаю,
И горько жалуюсь, и горько слезы лью,
Но строк печальных не смываю.
Но Пушкин, хотя и создает наглядный образ расщепления собственной личности -- на я, с одной стороны, и воспоминание, свиток, и жизнь мою, с другой, -- разумеется, не доводит дело до местами аграмматичной игры с целой местоименной парадигмой.

Отдав должное блеску полиморфных экзерсисов Гиппиус, Соколова и Лосева, хочется, говоря языком Окуджавы, кого-нибудь попроще -- вроде доброго старого я, сколь мало привлекательным ни кажется  оно после Ходасевича:

Я,  я,  я. Что за дикое слово!

Неужели вон тот -- это я?

Разве мама любила такого,

Желто-серого, полуседого

И всезнающего как змея?...

(«Перед зеркалом» , 1924)

Четверть века спустя Ахмадулина предпримет попытку скрестить -- на тот же просодический мотив -- это проблемное экзистенциальное «я» с грандиозным эго романтического поэта в коллективистском обличии «я» рядового советского гражданина:

... Это я -- мой наряд фиолетов,

я надменна, юна и толста,

но к предсмертной улыбке поэтов

я уже приучила уста <...> .

Я люблю эту мету несходства <...>

Это я -- человек-невеличка,

всем, кто есть, прихожусь близнецом <...>

Плоть от плоти сограждан усталых,

хорошо, что в их длинном строю

в магазинах, в кино, на вокзалах

я последнею в кассу стою...

(«Это я...», 1950)

А образец полного примирения со сколь угодно сомнительным индивидуальным «я» предложит Лимонов:

Я был весёлая фигура

А стал молчальник и бедняк

Работы я давно лишился

Живу на свете кое-как

Лишь хлеб имелся б да картошка

соличка и вода и чай

питаюся я малой ложкой

худой я даже через край

Зато я никому не должен

никто поутру не кричит

и в два часа и в пол-другого

зайдёт ли кто -- а я лежит

(«Я был весёлая фигура...», 1969) (14)

14. Эдуард Лимонов. Стихотворения. М.: Ультра-Культура, 2003. С. 95.

Лежит, кушать не просит.

 

Источник: «Звезда», № 2, 2009 г. ,