21.01.2008 | История / Наука

Слова на коре

У русской истории есть свидетельства, объединяющие в себе достоинства письменного источника и археологического артефакта

Известно, что у исторической науки есть два основных поставщика фактов: письменные документы и результаты археологических раскопок. Каждый из них имеет свои ограничения. Документ пристрастен, подвержен мнениям и предрассудкам своего времени, часто основан на недостоверных сведениях, а главное – обычно молчит о повседневной жизни людей своей эпохи. Археологические находки всегда достоверны и конкретны, но как правило, по ним нельзя установить, кто конкретно сделал их и владел ими, а нередко – и каково было их предназначение. И что самое обидное – письменные источники и данные археологии никак не хотят стыковаться между собой, восполняя слабые стороны друг друга. Даже в уникальных Помпеях, где пустоты в пепле навечно сохранили внешний облик их последних жителей, невозможно узнать, кто из них кто.

Но иногда историкам везет: источники и артефакты словно бы объединяются, чтобы ответить на их вопросы.

Нетленные пустяки

В древнерусских документах попадались глухие упоминания о том, что иногда на Руси в качестве писчего материала использовали бересту. Историки знали об этом, но не придавали этому обстоятельству особого значения: в архивах ничего подобного не было, а искать рукописи в слоях почвы никому не приходило в голову – любой краситель, которым могли бы пользоваться древние грамотеи, за несколько сот лет должен был смыться без следа. Поэтому когда в раскопах попадались кусочки потемневшей за века бересты, археологи обычно даже не подбирали их – не говоря уж о каких-то попытках прочитать.

Но профессор Московского университета Артемий Арциховский относился к смутным упоминаниям о берестяной письменности совершенно серьезно. И так же горячо надеялся, что когда-нибудь она выйдет на свет, как Генрих Шлиман верил в возможность откопать гомеровскую Трою. Возглавляя с начала 1930-х годов постоянно действующую Новгородскую археологическую экспедицию, Арциховский требовал тщательно осматривать все найденные на раскопках кусочки бересты. Однако лишь 26 июля 1951 года рабочая новгородской мебельной фабрики Нина Акулова (как и многие горожане, подрабатывавшая на раскопках) заметила на куске бересты, торчащем между плахами древней деревянной мостовой, «какие-то нерусские» буквы. И отнесла этот кусок Арциховскому, который, по свидетельствам очевидцев, на несколько мгновений потерял дар речи, а когда снова смог говорить, выдохнул: «Я этой находки ждал двадцать лет!».

В том сезоне было найдено больше десятка грамот. А всего за прошедшие с тех пор полвека с лишним их нашли более тысячи. По оценкам археологов, в толще культурного слоя лежит еще 20 – 30 тысяч ненайденных грамот.

Правда, если нынешние темпы их извлечения не изменятся, на то, чтобы найти всю эту берестяную библиотеку, потребуется примерно столько же лет, сколько уже существует город Новгород. В среднем в год находят чуть меньше 20 грамот, но это только в среднем: в иные годы их не находили вовсе, а в 1998 году нашли сразу пятилетнюю «норму» – 92 бересты.

Сейчас уже ясно, что это не был чисто новгородский феномен: грамоты нашли еще в десяти городах: Старой Руссе, Торжке, Смоленске, Твери... Одну нашли и в Москве – прямо на Красной площади, точнее, под нею, во время очередных земляных работ. (Возможно, недра столицы скрывают еще немало таких находок – полномасштабных-то раскопок в историческом центре не было.) И все же масштаб явления несопоставим: из тысячи с небольшим известных на сегодня берестяных грамот в Новгороде найдено (по состоянию на конец прошлого сезона) 959. Во всех остальных городах, вместе взятых, – всего несколько десятков.

Вероятно, Новгород в самом деле был явным центром этой своеобразной культуры. Кроме того, трудно назвать другой русский город, настолько хорошо изученный археологически: систематические раскопки в Новгороде начались в 1932 году и прерывались только на время нацистской оккупации.

Но главная причина такого изобилия – новгородская земля. Город стоит на очень низком месте, грунтовые воды подходят к самой поверхности и почва всегда очень влажная. Казалось бы, это должно ускорять гниение, но когда воды в почве очень много, она затрудняет доступ туда кислорода.

Вместе с избытком органики это создает восстановительную атмосферу, в которой процессы тления почти останавливаются – что и обеспечило берестяным лоскутам такую сохранность.

Эти же обстоятельства определили и время исчезновения берестяных грамот. Все новгородские грамоты написаны в период с XI по XV века. Нижняя граница очевидна: кириллическая письменность появилась на Руси лишь в самом конце X века, и можно только гордиться нашими предками, которые уже через несколько десятилетий вовсю пользовались ею в быту. А вот верхняя, почти точно совпадающая с рубежом XV и XVI веков, обманчиво близка к 1478 году – ликвидации независимой Новгородской республики и включению Новгорода и его земель в великое княжество Московское. Словно бы новгородцы, потеряв волю, в течение одного поколения утратили и привычку к письму.

На самом деле это не более чем символичное совпадение. Вероятно, берестяное письмо тихо угасало еще довольно долго. А в том, что мы лишены возможности видеть его закат, виновата Екатерина II, повелевшая провести в городе дренажные работы. Верхний слой почвы удалось осушить, и хранившиеся в нем грамоты безвозвратно погибли. Граница екатерининского осушения как раз приходится на пласты конца XV – начала XVI веков.

Вода, сохранившая бересту, и в самом деле должна была бы смыть с нее любые чернила – если бы только новгородцы ими пользовались. Но, как выяснилось после нахождения первых же грамот, буквы на них не рисовали красителем, а процарапывали в самой бересте.

И как только это археологи узнали об этом, им стало ясно предназначение странных предметов, много раз попадавшихся в новгородских раскопах, – небольших палочек, костяных или металлических, один конец которых был острым, а другой – плоским. Их определяли как гвозди, шпильки для волос и просто «предметы неизвестного назначения». И лишь после открытия берестяных грамот стало очевидно, что эти загадочные артефакты точь-в-точь воспроизводят античный стилос – инструмент для письма на вощеных дощечках. Острие наносит царапины-буквы, плоская лопаточка на другом конце затирает написанное. На бересте, конечно, ничего затереть нельзя, но новгородское писало так и сохранило найденную древними греками форму.

Крупнейший специалист по древнерусским и особенно древненовгородским текстам академик Андрей Зализняк видит в судьбе грамот своеобразный парадокс истории. Роскошные книги, написанные драгоценными чернилами на благородном пергаменте, изысканным слогом повествовавшие о высоких материях, создавались для вечности. Но они хранились в домах и храмах, по большей части деревянных – а у деревянного строения всегда один конец: огонь. И

книги, предназначенные для вечности, жили, как правило, от нескольких десятилетий до пары веков. А записки на бересте, служившие чисто утилитарным целям и становящиеся ненужными после первого же прочтения (три четверти найденных грамот – фрагменты: получатели, как правило, рвали или резали грамоту на куски сразу по прочтении), прошли невредимыми через многие века – самым старым из них почти тысяча лет.

Кстати, датировка берестяных грамот – отдельный сюжет. От писаного документа естественно было бы ждать точной даты написания. Но за все время археологам попались только две грамоты с датой – и в обоих случаях явно с ошибочной. Зато именно в Новгороде в распоряжении ученых оказался уникальный метод определения возраста находок. Новгородские улицы были вымощены бревнами. За 20 – 25 лет деревянная мостовая полностью уходила в почву, и улицу мостили снова. В некоторых местах раскопы вскрывают до 30 ярусов таких мостовых общей толщиной метров в восемь. При этом можно определить с точностью до года, когда был положен тот или иной слой. Дело в том, что годовые кольца деревьев имеют разную толщину в зависимости от того, насколько благоприятным (с точки зрения дерева) был год. Поскольку эта благоприятность – величина случайная, последовательность толщин годовых колец в течение, скажем, века абсолютно уникальна. И в то же время она сходна у всех деревьев, росших в это время. Для Балтийского региона уже давно составлены дендрохронологические таблицы – сопоставив с ними рисунок годовых колец на конкретном бревне, можно точно узнать, в какие годы росло это дерево. Последнее кольцо соответствует году, когда его срубили, – и почти наверняка в том же году оно пошло в дело. И если грамота обнаруживается между бревнами, положенными, скажем, в 1389 и 1411 годах, то это и есть границы ее возможной датировки. Правда, грамоты редко находят прямо между ярусами мостовых, но благодаря дендрохронологии датировка новгородских археологических находок отличается удивительной точностью.

Имена из земли

Сказанное выше о судьбе книг и грамот может создать неверное впечатление. На самом деле общий объем текста на всех известных берестяных грамотах составляет не более двух печатных листов – капля в море по сравнению с общим объемом древнерусских рукописей. Многое ли они могут добавить к тому, что уже известно о средневековой Руси?

Оказалось, что немало. Как уже говорилось, даже те жанры средневековой литературы, которые повествовали о своем времени и своей стране (летописи, исторические повести и т. д.), очень многое оставляли «за кадром».

Летописец добросовестно фиксировал княжеские свадьбы и похороны, бунты и нашествия, солнечные затмения и небывало ранние морозы. Но если бы ему поставили в вину, что он не отражает повседневный быт, он бы, наверное, даже обиделся.

Мыслимое ли дело – переводить драгоценный пергамент на описание того, как бабы прядут лен или нянчат детишек, что едят и пьют на свадьбах, а что – в постный день, и какие именно изделия покупает на рынке зажиточный мужик? Такие описания не только оскорбляли бы высокое искусство письма, но и были бы никому не нужны – ведь все это все и так знают!

В результате получился еще один парадокс: чем более общеизвестными и обычными были те или иные дела и занятия в древнем обществе, тем меньше знают о них историки. Знание о самом обычном – для современников – приходилось собирать по крохотным и туманным обмолвкам в документах либо выводить путем сложных логических построений.

Между тем, берестяные грамоты повествуют именно о бытовой и повседневной стороне жизни. Береста сохранила исковые заявления, долговые расписки, весточки далеким родным, школьные упражнения, текстовую часть обрядов, заказы мастерам и списки покупок, просьбы, поручения, любовные записки и даже разведдонесение. Подобным богатством – тем более в таком количестве, к тому же относящегося к векам, от которых сохранилось меньше всего традиционных документов – до открытия грамот не могли похвастаться не только историки Руси, но и специалисты по средневековой Европе.

Рядом с новгородскими грамотами можно поставить разве что знаменитые папирусы из Оксиринха – эллинистического города в Египте, на раскопках которого в конце XIX – начале XX века было найдено огромное количество обрывков документов, относящихся к повседневной жизни горожан во времена поздней античности и раннего средневековья. Именно их имел в виду Артемий Арциховский, называя открытые им берестяные грамоты «русскими папирусами».

Однако по мнению ученика и преемника Арциховского – нынешнего начальника Новгородской археологической экспедиции академика Валентина Янина, берестяные грамоты даже более информативны, чем папирусы. Дело в том, что папирусы в Оксиринхе находили в основном на древних свалках, и узнать, спустя полторы тысячи лет, откуда они туда попали, не было никакой возможности. Большая часть новгородских же грамот была найдена внутри усадеб или возле присутственных мест. Например, больше сотни грамот, относящихся к судебным тяжбам, было обнаружено на усадьбе «Е» в Троицком раскопе, что и позволило определить ее как здание «сместного» (т. е. совместного, княжеско-посадничьего) суда. Грамоты оказались способными населить обобщенно-безымянные археологические объекты («жилище зажиточного человека», «мастерская ремесленника-ювелира» и т. п.) конкретными живыми людьми, чьи имена повторялись на многих грамотах, обнаруженных возле того или иного строения. В некоторых случаях грамоты (точнее, сопоставление их с традиционными документами) позволяли восстановить целые генеалогические деревья – в основном, конечно, знатных родов. Нарпример, родственные связи одного из самых влиятельных боярских родов – Мишиничей, представители которого в XIV – XV веках неоднократно становились новгородскими посадниками, прослежены в семи поколениях. Впрочем, такие работы – скорее исключение, чем правило. Дело в том, что традиционные документы содержат совсем немного имен, в то время как грамоты «населены» сотнями и сотнями людей. В результате историкам на сегодня удалось отождествить с летописными персонажами лишь около сотни лиц, упоминаемых в грамотах, причем в большинстве случаев – с той или иной степенью вероятности.

Зато анализ грамот и их «привязка» к месту нахождения и найденным вместе с ними артефактам позволили узнать куда более важные вещи, не «извлекаемые» ни из традиционных письмненных источников, ни из бессловесных археологических находок.

«Берестяные грамоты стали прочными мостиками, ведущими из глубины раскопа в летописный рассказ. Они сомкнули специфические цели археологии с задачами общеисторического и конкретно-исторического плана, считавшимися до сих пор уделом исследователей, работающих исключительно над изучением письменных источников», – пишет по этому поводу академик Янин.

Выяснилось, к примеру, что социальная топография Новгорода была весьма своеобразной: значительные участки города составляли наследственную собственность крупных боярских родов-кланов. На земле каждого такого рода жили «свои» мастера, представлявшие если не все, то очень многие из тогдашних ремесел. Боярские кланы, подобно ведомствам советских времен, обрастали собственными кузницами, гончарными, кожевенными, иконописными мастерскими. Это не было в полном смысле слова натуральным хозяйством: мастера не только выполняли заказы боярина-патрона, но и работали на внешний рынок. Однако при этом «своими» для новгородского ремесленника оказывались не коллеги по ремеслу, а мастера, занимавшиеся другими ремеслами, но связанные с тем же боярским кланом, – и в конечном счете сам этот клан. А это означало невозможность возникновения в Новгороде цехов – средневековых союзов ремесленников, ставших основой политической организации европейских городов. Можно даже предположить, что именно эта «мелочь» до некоторой степени предопределила судьбу Новгородской республики – а тем самым и исторический путь русского государства.

И тем не менее новгородец, каким он предстает в берестяных грамотах, больше походит именно на гражданина европейского бурга. Это человек образованный, экономически и социально активный, привыкший к самостоятельным решениям и обладающий развитым чувством ответственности и собственного достоинства.

Причем эти качества играют далеко не последнюю роль даже в самых меркантильных делах: «От Жилы к Чудину. Дай Ондрею рубль. Если же не дашь, то сколько сраму ни заставит Ондрей меня принять из-за этого рубля, он весь твой».

Уже сам факт если не поголовной, то массовой грамотности самых разных слоев новгородского общества поначалу поразил историков – ведь новгородцы не просто умели читать и писать, но чуть ли не ежедневно пользовались этим умением для самых обыденных нужд. Когда муж пишет жене «Пришли рубашку, рубашку забыл» – совершенно очевидно, что такой способ сообщения представляется самым легким и привычным не только ему, но и ей. Тем не менее многие историки долго не могли поверить в массовую женскую грамотность в средневековом городе, выстраивая сложные схемы: мол, женщина, получив грамоту, шла к базарному писцу, который читал ей вслух послание, а потом под ее диктовку составлял ответ. Но какому наемному писцу могли доверить такие строки: « к тебе трижды. Что за зло ты против меня имеешь, что в эту неделю ты ко мне не приходил? А я к тебе относилась как к брату! Неужели я тебя задела тем, что посылала ? А тебе, я вижу, не любо. Если бы тебе было любо, то ты бы вырвался из-под глаз и примчался <...> Буде даже я тебя по своему неразумию задела, если ты начнешь надо мною насмехаться, то судит Бог и моя худость»?

Всякий непредубежденный человек почувствует за этими строками написавшую их женщину – любящую, гордую, уязвленную в своих чувствах. А специалист добавит: и начитанную – письмо содержит скрытые цитаты из литературы XI века, в частности, из сочинений Мономаха.

Причем ясно, что писавшая письмо вставила эти обороты не для украшения слога или постмодернистской игры в «интертекстуальность» – до того ли ей было? Просто для нее, как и для образованных женщин более близких к нам времен, язык высокой литературы был языком ее чувств, естественным способом их выражения.

Березовым свободным языком

Конечно, это, скорее исключение. Подавляющее большинство грамот гораздо лаконичнее и суше. Если речь идет о личном письме или записке, то чаще всего это 2 – 4 строчки, стиль которых совершенно непохож на стиль современной им древнерусской литературы: это предельно лаконичный стиль, похожий на стиль современных sms-сообщений. Все, что адресату очевидно и без данного сообщения, попросту опускается (что создает немало трудностей при прочтении и интерпретации текстов – и отправитель, и получатель знают много такого, что современному историку попросту неоткуда узнать). Поначалу специалисты даже думали, что это связано с тем, что процарапывание букв на бересте требует значительных усилий – это, мол, и создает стимул не писать лишнего. Однако оказалось, что при достаточном навыке не так уж это трудно. Лаконизм текстов определялся не трудностью процесса писания и не малыми размерами кусков бересты, а своего рода эпистолярным каноном: нечего заниматься плетением словес в чисто деловом или бытовом сообщении.

Тем не менее если содержание берестяных текстов оказалось кладезем информации для историков, то их форма – столь же бесценным источником для лингвистов. Дело в том, что древние памятники словесности соблюдали очень жесткие ограничения не только в тематике, но и в стиле, в выборе выразительных средств. О высоком полагалось и писать высоким, торжественным стилем, соблюдая весьма развитый языковый этикет. Грамоты же дали в руки ученым тексты, приближенные к разговорному языку настолько, насколько это вообще возможно для письменной речи.

По некоторым повторяющимся опискам в новгородских и псковских памятниках специалисты давно подозревали, что на Северо-Западе существовал особый диалект древнерусского языка. Анализ грамот подтвердил это: то, что в традиционных документах было редкой опиской (например, -е как окончание именительного падежа – человеке, хлебе и т. д.), в них оказалось нормой. Но при этом выяснилась удивительная вещь: вопреки обычному процессу постепенного обособления диалектов, в конце концов превращающихся в самостоятельные языки, диалектные различия между Северо-Западом и остальной Русью с течением веков не усиливались, а ослаблялись. Причем если в одних случаях новгородцы перенимали общерусскую литературную норму, то в других именно новгородские формы слов (например, произнесение в косвенных падежах руке, ноге, сохе и т. п. – вместо руце, нозе, сосе, как это было в древнерусском литературном языке и как остается по сей день во всех славянских языках, кроме русского) становились общенациональными.

Грамоты позволяют воочию наблюдать процессы, которые обычно лингвистам приходится лишь реконструировать – например, фонетические изменения. Понятно, что если слово «конь» даже в одной и той же грамоте может быть написано и конь, и коне, и кънь, и къне, это означает, что звук, обозначаемый буквой ъ, на слух не отличался от о, а ь – от е. Это свидетельствует об отсутствии в ту пору единых орфографических правил (человеку было достаточно передать то, что реально произносится), но отнюдь не о малограмотности пишущего или его пренебрежительном отношении к самому процессу письма. Несмотря на широчайшее употребление письменной речи ощущение некоторой сакральности этого занятия все же сохранялось. Так,

многие письма начинаются с иероглифа-креста – оказалось, это не что иное, как письменный аналог крестного знамения, которым осенял себя человек, приступая к написанию письма. Даже если оно было сугубо бытовым и предельно коротким.

Русской истории неслыханно повезло; у нее есть свидетельства, объединяющие в себе достоинства письменного источника и археологического артефакта. Сослужив мимолетную службу своим создателям, берестяные грамоты вот уже многие десятилетия служат историкам, проясняя недоразумения и подтверждая или опровергая гипотезы. И одновременно загадывая новые загадки.

Источник: «Что нового в науке и технике», № 9, 2007,