Авторы
предыдущая
статья

следующая
статья

14.02.2007 | Колонка

Патриотизм советский и русский

Письма о русском патриотизме. Письмо девятое

Необходимость понять феномен русского патриотизма возникла у меня давно. Еще во время андеграундной молодости. Это было чудесное и немного романтичное время, но, как выяснилось уже потом, далеко не всегда способствующее точному пониманию своей и чужих позиций. Насильственная и тотальная идеологизация, используемая властью, легко обрастала нравственными оценками, подчас справедливыми, но столь же легко искажала структуру вещей и понятий, казавшихся очевидными.

То есть быть на стороне власти, исповедующей советский патриотизм, было отвратительно. Более того, пафос советского патриотизма так давно выдохся, что все советское, скажем при Брежневе было уже не столько ужасно, как при Сталине, сколько смешно.

И такими же смешными, нелепыми и малофункциональными казались приемы, используемые властью для доказательства справедливости советского патриотизма. Апелляция к героям гражданской войны и революции представлялась чем-то похожей на мультфильм, поэтому основной акцент в поиске символического обоснования своей власти  приходился на патриотическую интерпретацию Второй мировой войны.

Война была доказательством правоты (ведь мы, советский народ и советская власть, победили) и источником легко возобновляемой легитимации: отстояв свою власть, мы сделали ее законной. Но то, что для массового советского сознания не требовало дополнительной аргументации, для интеллектуального и литературного андеграунда обладало статусом очевидной подмены. И дело было даже не только в том, что история войны (даже в условиях тогда еще наглухо закрытых архивов) была одним из самых отчетливых доказательств тотального неуважения советской власти к человеку, жестокости и почти столь же тотальной бездарности советских полководцев, добивавшихся побед только при многократном преимуществе в технике и численности войск. Но уже в том месте, какое патриотическая интерпретация Второй мировой войны занимала в пантеоне советской пропаганды, содержалась ее оценка. Краеугольный камень идеологии репрессивной власти не может не быть, в свою очередь, свободным от репрессивных коннотаций. И никакие уточнения, типа праздника со слезами на глазах, не меняли роли патриотической интерпретации войны в советской символической иерархии, что для андеграунда было, в общем и целом, очевидно.

Но были и в андеграундной среде явления, смысла которых я до конца не понимал. Вот мы с моим близким приятелем во время очередной посиделки, что-то обсуждаем из текущей политики, скажем, конфликт между евреями и арабами в Палестине и какую-то локальную победу Израиля. И мой приятель, правда, подвыпив, с отчетливой угрозой в голосе произносит: да перестань - советский взвод автоматчиков за неделю искрошил бы в клочья все это израильское воинство. Я смотрю на него с недоумением. Разговор происходит до начала афганской войны, в году 1977-1978, до краха мифа о непобедимости советской армии еще несколько лет, но все равно это упоение силой и даже частичное олицетворение себя с ней выглядит странно. Какова моя интерпретация? Ошибочная, психологическая. Мой близкий приятель, действительно, близкий мне и интеллектуально, и культурно, человек небольшого роста, сухощавый. И я полагаю, что он просто находится под воздействием комплекса неполноценности (почти все мужики маленького роста немного Наполеоны) и таким образом его компенсирует. Тем более что по широкому спектру оценок советского настоящего и российского прошлого мы почти всегда совпадаем. И у меня нет никаких оснований подозревать его в сочувствии советской системе. Почему тогда это минутное упоение от олицетворения себя с, казалось бы, чужой и враждебной силой? Только потому, что это сила, которая манит и возвышает в собственных глазах всегда, или – почти всегда.

Но вот еще один пример. Прошло пять лет, советский истребитель сбил гражданский корейский авиалайнер, залетевшей в советское воздушное пространство с несколькими сотнями пассажиров на борту. Все пассажиры погибли, советская пропаганда твердит о своем праве уничтожать любого врага. Для смягчения мирового общественного мнения, возмущенного советской жестокостью, давшей возможность назвать ее империей зла, выброшен лицемерный довод: мол, гражданский авиалайнер выполнял шпионское задание, и его полет над советской землей был провокацией наших врагов. 1983 год, до начала горбачевской перестройки – два года, до знаменитой посадки Матиаса Руста на Красной площади, доказавшей небоеспособность советской армии – четыре, до вывода советских войск из Афганистана – пять.

В любом случае убивать сотни людей во имя такого фетиша, как неприкосновенность собственных границ и якобы охрана своих мало интересных и псевдоважных секретов, – обыкновенное советское людоедство, в рамках которого человек – ничто по сравнению с символическими  ценностями.

Наш узкий дружеский круг собирается на очередном дне рождения, речь за столом, понятное дело, заходит о корейском самолете, и, к моему изумлению, практически все мои друзья утверждают, что в данном случае Советы правы: любое государство имеет право сбить самолет, совершающий шпионский полет, да надо еще посмотреть, что это были за пассажиры, а без охраны собственных границ никакая страна просто не может существовать. Никакие мои доводы, что защищать репрессивное государство, в том числе неприкосновенность его границ, значит поддерживать его репрессии, а олицетворять себя с преступными действиями значит участвовать в преступлении, и так далее – не приняты во внимание. Я обескуражен, расстроен, подавлен. Кажется, первый раз мы расходимся с моими друзьями столь решительно, и помню, как мы бредем с женой домой и говорим о своем одиночестве.

И что, я начинаю понимать, что на самом деле никакого советского патриотизма нет, что советский патриотизм лишь версия русского патриотизма и что мои друзья, которые, кажется, не согласны с советской властью ни в чем, не в состоянии отказаться от гордости и олицетворения себя с ее силой и мощью?

Что видят в советской системе то, что ни вижу я, русскую основу, с которой, в отличие от меня, ощущают нерасторжимую связь и не могут отказаться от упоения русской, имперской силой и мощью?

Нет, я не сделал тогда, казалось бы, напрашивающийся вывод, я объяснял расхождения культурными и интеллектуальными различиями, мне казалось, что мои друзья чего-то не знают и не понимают, что знаю и понимаю я. И в любом случае не мог их судить жестоко, потому что эти были мои друзья, самые близкие мне люди, и других не было. Мы и так жили в тотальной изоляции, дистанцируясь почти от всего советского, мы не хотели работать на эту систему, мы презирали всех, кто вольно или невольного помогал ей существовать, но оказаться вообще одному, пусть и в андеграундном подполье, казалось невыносимым.

Возможно, поэтому я не додумал до конца причину наших разногласий и не смог правильно интерпретировать упоение силой, которое практически не имеет никаких иных существенных коннотаций, кроме того, что это сила русского духа или русского оружия, русской армии или русской доброты.

Можно подбирать любые эпитеты:  советская, российская, имперская, императорская, православная – они носят лишь временный и мало что значащий характер, если речь идет о таких свойствах, как уважение и страх перед ее могуществом. Потому что отказаться от причастности к могуществу, очевидно, трудно, нужно этой страсти противопоставить что-то весьма существенное, способное уравновесить притягательность силы и ощущения себя ее частью.

Должно было пройти еще четверть века, должна была случиться перестройка, которую мы не ждали, несмотря на всею нашу ненависть к советской системе, разочарование в ней многих, построение бандитско-чиновничьего капитализма, развал советской империи, так больно ударивший по самолюбию большинства, затем приход власти реставратора имперских символических ценностей и просто разочарование, усталость от жизни, чтобы национально патриотические чувства вырвались на поверхность и перестали в общественном мнении быть чем-то откровенно позорным и отвратительным. И когда русскими патриотами стали даже те, кто при советской власти чурался слова «патриот», как черта, стали понятными те демаркационные линии, что разделяли жизнь и раньше, в том числе и в совке.

Жизнь не терпит пустоты: убери из нее советскую идеологию –  появится идеология национализма, уберите марксизм-ленинизм – вылезет православный фундаментализм, даже не вылезет, а просто получит более соответствующее месту и времени имя, так как символическое оправдание жизни, как отдельного человека, так и различных его объединений, всегда требует интерпретации, причем не любой, а только комплиментарной. А комплиментарная интерпретация – и есть патриотизм, в данном случае русский.



Источник: "Дело", Спб, 12.02.2007,








Рекомендованные материалы



Шаги командора

«Ряд» — как было сказано в одном из пресс-релизов — «российских деятелей культуры», каковых деятелей я не хочу здесь называть из исключительно санитарно-гигиенических соображений, обратились к правительству и мэрии Москвы с просьбой вернуть памятник Феликсу Дзержинскому на Лубянскую площадь в Москве.


Полицейская идиллия

Помните анекдот про двух приятелей, один из которых рассказывал другому о том, как он устроился на работу пожарным. «В целом я доволен! — говорил он. — Зарплата не очень большая, но по сравнению с предыдущей вполне нормальная. Обмундирование хорошее. Коллектив дружный. Начальство не вредное. Столовая вполне приличная. Одна только беда. Если вдруг где, не дай бог, пожар, то хоть увольняйся!»