25.05.2006 | Видения Дмитрия Александровича

7-й сон

Я знаю, что он умер, но это нисколько меня не смущает

Все происходит в странном удлиненном помещении, типа пассажирского вагона, освещенном прямо как на картинах Веласкеса – какие-то куски пространства высветлены поразительно золотистым лучом света из бокового окна вагона. Остальное погружено в глубокую бархатистую тень, в которой, если приглядеться, через некоторое время все прорисовывается и можно разглядеть в мельчайших деталях. Какое-то время я наслаждаюсь этим живописным видением. Потом замечаю, что в вагоне нас двое – я и давно умерший писатель Владимир Федорович Кормер.

Я знаю, что он умер, но это нисколько меня не смущает. У нас с ним давние и весьма нелегкие отношения. Это придает всей атмосфере сна некое напряжение и  большую неловкость. Я валяюсь на кровати, придвинутой к одной из боковых сторон вагона, среди многочисленных и опять-таки очень картинно перепутанных простыней. В луче света играют мельчайшие посверкивающие пылинки. Я жмурюсь.

Кормер сидит у моих ног за низеньким столиком с печатной машинкой. Из машинки торчит лист белой, прямо-таки сверкающей бумаги. Да и повсюду разбросаны бумажные листы. За нашими спинами присутствуют две молчаливые женщины. По одной за каждым. За моей спиной сидит, как я понимаю (но ни разу не оборачиваюсь, чтобы удостовериться в том) моя сестра. Она явно симпатизирует мне. Я это чувствую. За спиной Кормера - молодая светловолосая женщина. Но сидит она в таком удалении, что почти и не разглядеть ее черт. Она только неким дымчатым силуэтом виднеется на фоне какого-то голубеющего леса, или дальней гряды гор. Да это и неважно.

Кормер расположился за маленьким столиком на такой низенькой скамеечке, что его длинные ноги приходятся выше головы. Прямо как маленький ребеночек, проносится у меня в голове, или насекомое какое. Я, улыбаясь, взглядываю на него и тут же отвожу взгляд.

В это время он, несколько неловко выворачивая голову, поднимает на меня взгляд и говорит неприязненно:

- Ты ужасно пишешь, – и смотрит вопросительно. - Последние твои вещи чрезвычайно примитивны. -

- А ты читал? – с выражением произношу я.  Мне неприятны его упреки, но внутренне я чувствую их справедливость. Чтобы не выдать того, изображаю на лице некий вид иронической усмешки.

- Нет, не читал. Но это и неважно, – он уже и не смотрит на меня, склонившись опять к своей пишущей машинке.

- Конечно, конечно, - начинаю я с неким как бы вялым безразличием. - Если понимать только на поверхностном, сюжетном уровне, то…, – уже продолжаю оправдывающимся голосом. Потом неожиданно перехожу на иной, почти агрессивный тон. – А у тебя-то самого-то? У тебя самого! –

- Что у меня? – неожиданно резко прерывает  он меня. – Мы о тебе говорим! -

- Понятно, как критиковать других, так он горазд. А его самого и тронуть не моги! – ехидничаю я. 

- Нельзя! Нельзя! - кричит он и размахивает длиннющими руками. Он не на шутку взбешен. Он удивительно искреннен в своем возмущении. Мне это даже нравится, во всяком-случае симпатично. Чтобы как-то снять напряжение,  делаю нехитрый ход, сам понимая его слишком уж явную откровенность:

- Посмотрите, – обращаюсь я к обеим женщинам, - как он прекрасен во гневе. Действительно, очень красив! – а он и, вправду, красив.

Я смотрю на него и сам поражаюсь его неожиданной красоте. Он представляет собой нечто среднее между Малборо-меном и юношей, рекламирующим что-то там в распахнутой на груди белой шелковой рубашке. И все это опять-таки как бы с картины Веласкеса.

Он взмахивает руками: Красив! Красив! – но несмотря на откровенность моего жеста, весьма доволен этим замечанием и быстро взглядывает на женщин. Я, в очередной раз, указывая на него, делаю резкий жест и проливаю на простыни красное вино из бокала, оказавшегося в моей руке. Ставлю бокал обратно и судорожно начинаю стряхивать с простыней вино, оказавшееся сухим мелким порошком. Я мечусь по простыням смахивая многочисленные мелкие крупики. В это время женщина за моей спиной, наскучившись всем происходящим, встает и выходит в ближнюю к ней дверь. Я оборачиваюсь и вижу, что дверь необычайно высока, профилирована сложнейшим образом и сделана из каких-то дорогих пород дерева.

- У нас в доме таких нет, – замечаю я про себя.