Авторы
24.04.2006 | Просто так
Восточная мелодияПо весне решительно обостряется всяческая чувствительность
По весне, как известно, необычайно обостряются всевозможные чувства. В том числе - обоняние. А потому стоит ли удивляться, что в один из недавних дней, мои ноги сами пошли на запах, исходящий из недр маленького заведения с гордым названием «Арабская шаурма». В любой другой сезон те же самые ноги ни за что не изменили бы намеченному маршруту. А тут – пожалуйста: я понял, что просто не смогу жить дальше, если немедленно не заверну в это пахучее место и не поглощу означенное кулинарное изделие, каковое в обычной, невесенней ситуации я, вообще-то говоря, терпеть не могу. Впрочем, бог с ней, с шаурмой – речь не о ней.
Речь - опять же - о том, что по весне решительно обостряется всяческая чувствительность.
Не потому ли под шаурму и пиво я сидел и вполне сочувственно внимал какой-то невероятной по концентрации патоки восточной попсе, звучавшей из магнитофона и услаждавшей тонкие чувства соответствующих работников общественного питания, а также их гостей в количестве одного человека, то есть меня. Я сидел, жевал свою злосчастную шаурму, (которая, кстати, в довольно обозримом будущем отплатила мне за легковерие чисто восточным коварством), и едва не плакал от бурно нахлынувших чувств, слушая бесконечную, как путь каравана через Сахарские пески, песнь определенно любовного содержания.
Пение осуществлялось на каком-то из тюркских языков – может быть, на турецком, а может – на азербайджанском. После каждого куплета следовал припев из двух строк. Я не понимаю ни одного из тюркских языков, но этого и не надо, чтобы понять, что переводится этот припев – причем, с соблюдением размера - примерно так:
«Я жду, что ты придешь,
А ты все не идешь»
Но это, так сказать, план содержания, если, конечно, слово «содержание» вообще уместно в данном контексте. Форма же была несколько иной, ибо звучали эти две строчки как-то вроде этого:
«Нашиз бирком былрад
Дюрак эль экторат»
Вполне возможно, что и не так они звучали, но слышались мне они, многократно повторенные, именно так. «Ну зачем же, - думал я, меланхолически жуя опилки куриного мяса, - зачем же я столь приземлен и так удручающе политизирован? С какой стати мне слышатся кругом «избиркомы» с «электоратами», когда есть такая вневременная и надмирная вещь, как любовь?»
Всю дорогу к дому «Нашиз бирком» все звучал и звучал в моем ослабленном шаурмой и весной сознании, не позволяя сосредоточиться ни на чем другом. Так я и шел, поднывая себе под нос сладостный восточный мотив, пока не чиркнул боковым зрением о строительный забор, украшенный чьей-то заботливой рукой тремя внушительных размеров буквами русского алфавита.
Но это были вовсе не те самые три буквы. Нет, это было не то заветное слово, без которого забор не забор. Это было совсем другое слово - именно то слово, что было в начале, и слово было «БОГ».
Что? Кто? Почему? Неразрешимые вопросы. Причинно-следственный контекст этого загадочного феномена остался скрытым навсегда. Да и гадать незачем, достаточно констатации.
Весной страшно обостряются разные чувства. Весной довольно туго размышляется, но зато славно наблюдается, слышится и обоняется. Иногда – запоминается. А поймем потом как-нибудь. Но поймем обязательно.
Однажды она спросила: «Ты ел когда-нибудь варенье из роз?» Ничего себе! Варенье из роз! Какой-то прямо Андерсен! Варенье! Из роз! Неужели так бывает? «Нет, - ответил я с замиранием сердца, - никогда не ел. А такое, что ли, бывает варенье?» «Бывает. Хочешь, я привезу тебе его в следующий раз?» Еще бы не хотеть!
Можно, конечно, вспомнить и о висевшем около моей детской кроватки коврике с изображением огромного ярко-красного гриба, в тени которого, тесно прижавшись друг к другу, притулились две явно чем-то перепуганные белочки. Что так напугало их? Коврик об этом не счел нужным сообщить. Одна из первых в жизни тайн, навсегда оставшаяся не раскрытой.
