Дело в том, что буквально на этих днях на площадке InLiberty Рассвет замечательный историк и литературовед Андрей Зорин прочитал последнюю из цикла лекций, посвященных ключевым мифам русской истории. Эта последняя была посвящена водке.
Любя и почитая Зорина, я бы непременно пришел послушать его, но мне это не удалось. Не удалось по уважительной причине — я в эти дни, к сожалению, находился далеко от Москвы.
Не зная, о чем говорил уважаемый профессор, но имея довольно богатый опыт общения с ним, я могу с большой степенью уверенности утверждать, что лекция его была на нужной высоте. Да и тема, согласитесь, не из последних…
Я прочитал лишь анонс, а тема эта неизбежно зазвучала в душе сама по себе, не сообразуясь ни с чем, в том числе и с оставшимся для меня неведомым содержанием лекции.
Прежде всего мне захотелось чистосердечно и публично признаться в том, что из всего прочего, что люди часто или редко употребляют для радости, утешения и увеселения, я предпочитаю крепкое, а конкретно — именно ее, водку.
Она — как бы моя законная и постоянная. К ней я неизменно и покаянно возвращаюсь после коротких, хотя подчас и сильных увлечений, после шкодливых «походов налево» — к разным там граппам, кальвадосам, текилам и прочим сорокаградусным объектам иноземного происхождения.
Нет, как хотите, но водка — это водка.
Она универсальна и всегда дружелюбна. Она ровна в общении. Она охотно и всегда содержательно поддерживает душевный разговор, когда нам грустно и одиноко, и деликатно молчит, когда человеку потребны тишина и покой. О ней легко и приятно говорить — как о женщине, любимой, преданной, охотно и легко отзывающейся на любые движения твоей непредсказуемой души.
Знакомый венгр-славист, с которым мы однажды обсуждали сравнительные достоинства разных крепких напитков, сказал: «Водка все-таки лучше всего». Внутренне-то я с ним согласился, но из соображений мультикультурной толерантности я сказал, что и их палинка, мне кажется, очень даже хороша. «Палинка хороша, — согласился венгр, — но водка… как бы это сказать…» В этом месте он стал энергично шевелить пальцами, подыскивая правильное русское слово. «Но водка, — сказал он почти торжественно, — самая честная!»
По-моему, точнее не скажешь — даром что иностранец. Водка — самая честная, это чистая правда.
И мы с ним налили по рюмке, чтобы немедленно, не сходя с места, убедиться в этой ее сугубой честности. И она нас, разумеется, не подвела.
Вообще-то пить ее лучше всего с соотечественниками, наделенными схожим с твоим социальным и чувственным опытом. С соотечественниками, которым не надо всякий раз объяснять, что сначала рюмка, а потом уже ложка борща или маринованный гриб, а не наоборот.
Живя какое-то время в Германии, я взвалил было на себя нелегкое бремя культурного героя, пытаясь обучить диких немецких знакомцев пить водку по-нормальному, то есть перед едой, а не после. С закуской, а не без. И, главное, не произносить этого ужасного, оскорбляющего чувствительный слух выпивающего россиянина «na sdorowje». А если не знаешь, что именно говорится в этих случаях, не говори ничего. Но вотще: выполнить свой миссионерский долг мне так и не удалось.
Но главное даже не это. Как же я был изумлен, чтобы не сказать оскорблен в лучших чувствах, узнав однажды, что в немецком языке водка вовсе не жена и не подруга, а черт знает кто. Она там, представьте себе, не «она», а «он». Она там буквально «der Wodka», а потому пропеть немцу ту песню о водке, которую я исполнил в начале этого текста, совершенно невозможно. Ну! И о чем с ними говорить после этого? У них, кстати, и «смерть», и «война» — вовсе не фатальные тетки, как у нас, а грубые, поросшие дикой шерстью и лишенные всяческой привлекательности мужики.
Впрочем, «кофе» у них тоже мужского рода. Еще совсем недавно я бы добавил: «как у нас». А теперь уж не добавлю. Потому что и бывший наш «кофе» уже вот-вот подвергнется унизительной кастрации, превратившись в бесполое и безвольное существо. «Оно» уже никогда не будет мне другом и братом, неизменно взбадривающим и протягивающим, если надо, руку братской помощи. Пить-то я его буду, разумеется. Но уже — по рутинной привычке и не более того. Без прежней радости. Язык — не пустая вещь.
Однажды, в конце 80-х, мне позвонил незнакомый человек, на каком-то условном русском сообщивший, что он из Польши, что он друг такого-то, то есть моего давнего приятеля и переводчика, и что он был бы рад повидаться и познакомиться. Я пригласил его зайти вечером. Он пришел. Пришел он не один, а в сопровождении литровой бутылки «Выборовой».
Это было как никогда кстати — в Москве свирепствовала горбачевская антиалкогольная компания.
Мы с гостем сели за стол, налили и началось взаимоинтересное общение. Интересное, как оказалось, прежде всего в лингвистическом отношении.
Мой новый знакомый знал штук пятнадцать русских слов, я — штук восемь польских. Сначала мы выпивали и лишь улыбались друг другу, обозначая сдержанную радость от самого факта общения. Но надо было и что-то же и говорить.
И мы говорили. А также слушали и даже понимали.
Боковым зрением следя за процессом исчезновения жидкости в бутылке, я обнаружил очень интересную закономерность.
Я заметил, что пока мы употребляли первую треть, гость старался говорить по-русски и понимать, что говорю я. Это было нелегко.
На второй же трети я, как мне показалось, довольно бегло заговорил по-польски. По крайней мере настолько, что поляк хорошо меня понимал и даже смеялся в наиболее удачных и остроумных местах.
Когда мы перешли этот рубеж и приступили к последней трети, мы заговорили каждый на своем языке, прекрасно понимая друг друга. Языковой барьер был сметен окончательно.
Так, «Выборова» легко и непринужденно сыграла ту самую коммуникативную роль, какую в наши дни играет, допустим, какой-нибудь мало поворотливый google-переводчик.
Исторический опыт убеждает нас в том, что именно они — водка и язык, скрепленные между собой невидимыми, но неразрывными нитями, — служат столь же тайной, сколь и мощной основой всей нашей жизни и всей нашей истории. Связь эта гораздо глубже, чем наши возможности ее постичь, а потому мы можем лишь строить догадки. Например, о том, что и то, и другое дает нам иллюзию свободы и на какое-то время способно примирить с недружелюбной реальностью.
А потому ни то, ни другое совершенно не терпит посягательств на свою выстраданную веками автономность. А потому во все времена все антиалкогольные кампании и все попытки реформ языка, какие бы формы они ни принимали, с какими бы благими намерениями и с какой степенью радикальности они ни проводились, воспринимались как приметы близкого — для кого-то долгожданного, для кого-то катастрофического — конца текущей исторической эпохи.
Источник:
inliberty, 7.10.2019,
