Тема «уважения-неуважения» и вообще-то служит постоянным фоном практически всех общественно-политических толковищ, но время от времени она вдруг окрашивается в яркие цвета и становится едва ли не главной.
Например, эта тема время от времени вырывается вперед в процессе разговоров на внешнеполитические темы.
Затевая или уже осуществляя те или иные крупные или мелкие пакости на так называемой международной арене, обычно говорят: «Пора дать понять, что с нами нельзя не считаться. Надо вернуть к себе былое уважение».
В контексте этих разговоров совершенно очевидно, что под уважением понимается исключительно страх и больше ничего.
Вечные, не тускнеющие с годами и веками формулы «бьет — значит любит» и «боится — значит уважает» вновь и вновь наглядно актуализируются в общественном или персональном сознании.
В наши дни категория «уважения» перенесена в пространство уже внутренней политики, где пытается окончательно расправить плечи и обзавестись респектабельным юридическим статусом.
К «уважению» мы еще вернемся, обещаю. А пока «по бессознательной для себя филиации идей» (Лев Толстой, «Война и мир») мне захотелось сказать несколько слов совсем, казалось бы, о другом — о так называемом русском пьянстве как источнике особого фольклора и о родном нашем языке как территории хотя бы относительной свободы.
Сейчас как-то уже не так. А вот в годы моего детства и юности «пьянство» было важной, можно даже сказать, судьбоносной темой. Ну, уже хотя бы потому, что тогда действительно очень много пили. Мои родители утверждали, что до войны так не пили. Вполне возможно и вполне объяснимо: с войны многие возвращались законченными алкоголиками.
В общем, все мое детство прошло под «пляску с топаньем и свистом» и «под говор пьяных мужиков».
Я хорошо помню, как у расположенной недалеко от нашего дома заводской проходной в дни аванса и получки собирались толпы женщин, чтобы немедленно, прямо у ворот отнять у мужей деньги.
Я хорошо помню мамин рассказ о том, как она ехала в автобусе, и как в этом автобусе орал благим матом и приставал к пассажирам сильно пьяный мужик, и как она громко возмутилась, и как одна из сидевших рядом с ней женщин укоризненно ей сказала: «А твой, что ли, не пьет?»
Я помню бесконечные истории про какого-то Володьку Силаева из соседнего двора, который по пьяному делу попал под поезд, и про какого-то хирурга-золотые-руки, который после каждой операции так напивался, что с трудом добирался до дому, а однажды его все-таки нашли мертвым в придорожном кювете.
Я помню очень пьяного, но преувеличенно вежливого — как это и бывает иногда с сильно пьяными людьми — человека, встреченного мной около старого здания Московского университета. Человек этот спросил: «Прстите, вы не скажте, где тут остнавливается шстой?»
Поскольку около университета останавливались на расстоянии друг от друга десяти, примерно, метров шестой автобус и шестой троллейбус, я решил уточнить. «Вам автобус или троллейбус?» — спросил я.
«Бльшое спсибо!» — с чувством неподдельной благодарности сказал прохожий и пошел дальше.
И я хорошо помню некоторую, свойственную мальчикам моего поколения, подростковую моду на «пьяность», на пьяное поведение. Даже и не пившие ребята иногда притворялись выпившими — это казалось, как сказали бы в наши дни, круто.
Чуть позже, кстати, эту странную моду сменила мода на психическое неблагополучие. Девушкам, чье расположение хотелось так или иначе заполучить, смутно намекали на какие-то свои особенные взаимоотношения с психиатрическими заведениями.
«Благополучие» было вообще почти бранным словом. Не настолько, конечно, как «позорное благоразумие», но почти.
Тема пьянства и специфического пьяного поведения порождала, как я уже говорил, — особый род фольклора.
Я и те, кто постарше, хорошо помнят, что фольклорные «пьяницы» советских лет горланили почему-то песню «Шумел камыш», хотя я, видевший и слышавший на своем веку изрядное количество пьяных людей разного пола, возраста, социального положения и степени опьянения, ни разу не слышал, чтобы поющие пьяные пели именно эту песню. Пели они все что угодно — от «Хасбулата удалого» до «Каким ты был», от «Летят перелетные птицы» до песен из индийского кинофильма «Бродяга», от «Куба — любовь моя» до «Миллиона алых роз».
И никогда — слышите, никогда! — не было никакого «шумелкамыша».
Но все вокруг тем не менее упрямо повторяли на все лады типовые шутки. Например: «Коле больше не наливайте, а то он сейчас запоет „Шумел камыш“. Ха-ха-ха!»
До сравнительно недавнего времени я и знал-то из этой песни только ее первую строчку. А когда я услышал эту песню полностью, она оказалась совершенно невинным, довольно симпатичным, наивным и трогательным мещанским романсом на одну из вечных тем, на тему, обозначенную в данном конкретном случае словами «Куда ж краса моя девалась? Кому ж я счастье отдала?..»
Мало ли подобных душераздирающих историй рассказывалось в стихах и песнях? Да полно! Почему именно «Шумел камыш»? Вопрос этот не стерся за сроком давности, он остался для меня мучительным, неразрешенным вопросом, терпеливо, но настойчиво ждущим ответа.
Это, впрочем, фольклор, ставший уже достоянием фольклористов.
А вот в дни антиалкогольных мероприятий середины 80-х, в полукилометровых винных очередях самозарождался, кипел и бурлил очень живой, очень активный и актуальный язык, обладающий большим инструментальным потенциалом и ставший своего рода эмбрионом языка грандиозных демократических митингов, случившихся парой-тройкой лет спустя.
Исторический опыт убеждает нас в том, что именно они — русское пьянство и русский язык, скрепленные между собой невидимыми, но неразрывными нитями — служат столь же тайной, сколь и мощной основой всей нашей жизни и всей нашей истории. Связь эта гораздо глубже, чем наши возможности ее постичь, а потому мы можем лишь строить догадки. Например, о том, что и то, и другое дает нам иллюзию свободы и хотя бы на какое-то время способно примирить с реальностью.
А потому они совершенно не терпят посягательств на свою выстраданную веками суверенность. А потому во все времена все антиалкогольные кампании и все попытки реформ языка, какие бы формы они ни принимали, с какими бы благими намерениями и с какой степенью радикальности они ни проводились, воспринимались как приметы близкого — для кого-то долгожданного, для кого-то катастрофического — конца текущей исторической эпохи.
Помимо песни «Шумел камыш» существовала в этом особом «пьяном» фольклоре не менее, а, может быть, и более устойчивая формула, выраженная риторическим вопросом «Ты меня уважаешь?»
Был даже такой анекдот. О том, как идут по улице двое пьяных. Один чуть попьянее, другой — слегка потрезвее. Идут, шатаются, один другого как-то кое-как поддерживает. «Вася, ты меня уважаешь?» — спрашивает один другого. «Я тебя, Серега, не просто уважаю. — отвечает второй, — я тобой горжусь!»
Это анекдот. А в реальной жизни я, как и в случае с пресловутым «камышом», этого якобы ритуального вопроса никогда ни от кого не слышал.
Зато он во всей красе возник в наши дни.
Возник он, казалось бы, в совершенно ином социально-культурном контексте, а вот те самые интонации хорошо различимы: «Ты меня уважаешь? Уважаешь меня, сука? Чо? Не уважаешь? Так я тебе… тебя… ну, ты понял, короче!»
Одним словом, российская власть в лице как многочисленных своих институтов, так и отдельно взятых представителей вознамерилась «уважать себя заставить». Если бы все они вдруг задумались над значением этой старинной, пушкинских времен, идиомы, возможно, что в деле принуждения граждан к уважению вели бы себя чуть осторожней. Но нет, хотят заставить. И лучше выдумать не могут.
Может быть, кому-то захочется еще что-нибудь нам с вами приказать? Ну, например, долго жить. Я-то в принципе не против. Причем как в прямом, так и в переносном смысле.
Источник:
inliberty, 19.03.2019,
