Уже не раз, не два, не три мы вновь и вновь поражаемся тому, как катастрофически обесцениваются значения тех или иных слов и как они на наших глазах самым драматическим образом лишаются смысла.
Ну, допустим, я наткнулся на зачем-то скопированное мною какое-то из очередных сообщений о трудах, делах и, главное, высказываниях нашего министра иностранных дел.
Сообщение выглядело так: «Он (то есть министр. —
Л.Р.) заявил, что страны Запада одержимы русофобией, „которая выглядит как геноцид через санкции“».
Сначала не вполне равнодушный к родной речи человек от души порадуется диковинному словосочетанию «геноцид через санкции». Потом он, видимо, испытает необходимость заглянуть в толковый словарь, чтобы узнать, не существует ли случайно не известного ему до сей поры значения слова «геноцид». Нет, бесполезно! Правды он не узнает, потому что ее, этой правды нет не только в словаре, но нет ее и выше. А понять из всего этого и многого другого можно только одно: такое вот массовое истребление смысла на всех уровнях — как раз тот самый геноцид и есть.
И не ищите, кстати, в словаре и слова «русофобия». Там вас только запутают. Потому что из контекста бесконечных и самых разнообразных словоупотреблений можно понять всего лишь то, что русофобия — это когда кто-нибудь подвергает даже осторожному сомнению исключительную правдивость российского президента, а также его иностранных и прочих министров, а также их пресс-секретарей, пресс-секретарей пресс-секретарей и прочую дворню. И не надо спрашивать, почему именно это следует называть русофобией и, соответственно, почему именно эту стаю ненасытных помоечных птиц следует именовать «Россией». Никто вам этого не объяснит. Это, как в известном анекдоте про «сол», «фасол», «вильку» и «тарельку», надо твердо запомнить, потому что объяснить это невозможно.
«Огорчает только одно, — сокрушается одна знакомая, — что в наше время нет пера, сравнимого с Кафкой, Аверченко, Зощенко, Ионеско, чтобы описать окружающий нас абсурд».
А я думаю, что все перья, какие теперь требуются, в наличии есть. Дело тут в другом. Перечисленные «перья» описывали «абсурд», творившийся на фоне внешне упорядоченной жизни, то есть абсурд скрытый, «нутряной». В наши дни, когда абсурд нагляден и всеобъемлющ, мне кажется, у «перьев» совсем другая задача, едва ли не противоположная. А именно — упорное утверждение социальной, этической, эстетической
нормы. «Нормы» не в Сорокинском смысле, а в самом буквальном.
Я ловлю себя на том, что в последнее время все чаще употребляю слово «нормальный». И всегда, конечно, рискую нарваться на законный вопрос, что именно я подразумеваю под этим словом. Или на еще более каверзный и, в общем-то, тоже законный вопрос, почему это я ощутил себя вправе решать, что нормально, а что нет.
Приходится быть готовым и к вопросам, и к ответам. И это хорошо. И хорошо, когда есть лишняя возможность объяснить, что когда я, например, употребляю выражения «нормальное общество», «нормальное государство», я под словом «нормальный» ничуть не подразумеваю «идеальный». Идеального ничего нет, я знаю, спасибо, как говорится, что объяснили. Нет, идеал тут не при чем.
Нормальным обществом я называю то, где многочисленные и неизбежные проблемы, глупости, подлости, ложь называются проблемами, глупостями, подлостями и ложью, а не становятся объектами национальной гордости и признаками самобытности.
Удивительно, но норма при всей ее кажущейся обыденности и доступности оказывается в наших пределах практически недостижимой. Поэтому ее время приходится подменять то «величием», то «суверенностью», то и вовсе какими-нибудь «славными традициями».
Риск нарваться на неудобные вопросы — это риск скорее полезный. А вот другой риск — вполне опасный. Дело в том, что мы рискуем привыкнуть. Привыкнуть к беззаконию как к норме, к абсурду как к норме, к тотальной лжи как к норме, к насилию и жестокости как к норме. К катастрофическому размыванию значений слов как к норме. Нельзя к этому привыкать!
Необходимо помнить, что ненависть к современности и страх перед ней, какие бы формы и обличья они ни принимали, — иррациональны. И именно потому они столь соблазнительны.
И они, эта ненависть и этот страх, не молчат. Они не корчатся безъязыкие. Да, они косноязычны, но они говорят.
«Кто-то же должен в самом-то деле дать отпор наглому напору мировой цивилизации! — говорят они. — Кто-то ж должен сопротивляться ненавистной, разрушительной Норме! Кто-то ж должен сучковатым бревном улечься поперек истории. Так пусть это будем мы, если все другие такие продажные изнеженные слабаки!»
Нет, они не молчат. У них есть свои институты и, страшно сказать, аналитические центры. И совсем неважно, чем они там занимаются. Главное — это название. И главное, чтобы в названиях не было таких подозрительных слов, как «европейский» или «международный». Заведения с такими названиями лучше бы как раз позакрывать — что явочным путем и происходит, — потому что все это попахивает «иностранным агентством».
А все, что останется, лучше всего назвать чем-нибудь «военно-патриотическим» — это дело надежное. А делать там можно все, что угодно. Хоть голышом бегать. Хоть какашками друг в друга кидаться.
Каждая эпоха характерна тем или иным официальным стилем, той или иной авторитетной эстетикой. Нынешняя вполне официальная эстетика — это так называемая попса, всепроникающая и все более агрессивная. Самые заметные политические или общественные мероприятия, включая президентские выборы и прочие «прямые линии» осуществляются и, что главное, воспринимаются публикой по законам и правилам функционирования шоу-бизнеса.
Так и только так можно и нужно все это воспринимать, чтобы не спятить.
С некоторых пор для описания (а также объяснения) самых разных явлений нашей общественной, политической, культурной, художественной жизни необычайно удобной — в силу своей ограниченной ответственности — оказалась приставка «пост».
Относительно недавно, например, многих заворожило словечко «постправда», послужившее не только объяснением, но и в каком-то даже смысле интеллектуальным оправданием того удивительного факта, что в основе нынешней официальной риторики лежит тотальное и вполне демонстративное, ничуть не скрываемое вранье.
Ну, и постнорма, конечно. Я бы ввел такое понятие, если его еще нет.
Потому что все чаще возникает ощущение, что все нынешние общественно-политические кошачьи концерты и собачьи свадьбы происходят после цивилизации, после какого-то гипотетического — в духе всевозможных антиутопий — Большого взрыва, уничтожившего все сложившиеся и худо-бедно усвоенные человечеством институции и представления о норме.
Давно замечено, что в официальной риторике, завороженной мифами, легендами и бабушкиными сказками «Великого прошлого», практически отсутствует такая категория, как «будущее».
Но если будущего нет (и это скорее хорошо) для носителей и потребителей этой риторики, то это же не значит, что его нет вообще.
Оно, разумеется, есть. А вот гадать о том, каким оно будет, дело неблагодарное. Это знают все люди старшего поколения, кто — как я, например, — в детстве читали в больших количествах научно-фантастические книжки, где в качестве будущего описывалось в том числе и наше с вами время.
Да, гадать о том, каким будет будущее, довольно глупо, а вот высказать некоторые опасения можно, я считаю.
Например, очень бы не хотелось, чтобы разрозненные записи некоторых телевизионных «шоу» нашего времени легли бы в основу общественных представлений о политической, общественной, культурной норме далекого для них прошлого, а для нас — настоящего, данного нам в наших непосредственных ощущениях.
Впрочем, будем надеяться, что они — там и тогда — с тем, что норма, а что патология, разберутся как-нибудь сами. А нам это необходимо здесь и теперь.
Источник:
inliberty, 03.07.2018,
