Мне повезло: я живу уже довольно долго и имею при этом все еще неплохую память. А поэтому в эти летние дни центр моего родного города неизбежно и очень, надо сказать, ярко и отчетливо напоминает мне о другом лете, о лете более чем 60-летней давности.
Мне было десять лет тогда — не так много, чтобы все понимать, но и не так мало, чтобы не понимать ничего. В то лето было настоятельно рекомендовано вывезти детей за пределы столицы. Я, уж не помню почему, остался в Москве. С моим другом и соседом Сашей Смирновым, тоже по какой-то причине оставшимся в городе, мы шлялись по центру, глазели на немыслимые чудеса вроде живых негров и индусов. Они вольготно ходили по центральным улицам, улыбались, пели на немыслимых языках и играли на неведомых инструментах.
Нам дарили значки и открытки. Они хранились в домашних коллекциях еще много лет. Потом куда-то подевались.
Фестиваль был событием без преувеличения эпохальным. Стало вдруг очевидно, что до него мы жили в черно-белом мире. Дух немыслимой, непредставимой свободы витал над похорошевшей столицей.
Не железный даже — железобетонный занавес не раскрылся в те дни. В те дни приоткрылась в нем лишь узенькая щель, но в эту щель хлынул такой мощи поток воздуха, что он на многие годы опьянил целое поколение.
Эти два события — тогдашнее и нынешнее — через десятки лет, конечно же, рифмуются. И, конечно же, не один я уловил эту рифму, очевидную, как «кровь — любовь».
Внешние сходства, конечно, заметны. Но заметны и существенные различия. И это не только различия эпох, различия информационных или технологических обстоятельств. Главное различие, мне кажется, в том, что эти два события были принесены и унесены совсем разными ветрами, дующими в противоположных направлениях.
Урок фестиваля 57-го года — это очередной урок того, что свобода не абсолютное понятие. Что свобода осязаема лишь в контексте несвободы. Что она, вроде как и материя, дается нам лишь в наших ощущениях. Что свобода — это всего лишь ощущение свободы и не более того. А оно, это ощущение, было тогда. Нам не дали свободу, нам лишь показали ее сквозь дырку в занавеске.
Свободы не было, а ощущение было. Тогда оно было, и я, в общем-то маленький мальчик, помню это отчетливо.
Теперь по всем, как говорится, количественным показателям этой самой свободы намного больше. Даже дико и сравнивать. Сказали бы в те дни, что граждане когда-нибудь смогут свободно ездить за границу и читать какие угодно книжки, никто бы особенно не поверил.
Свободы теперь, конечно же, несоизмеримо больше, чем тогда. А вот ощущения свободы…
Это теперь. А тогда…
Многие художники старшего поколения признавались потом, что привезенная французами и показанная в те дни в Москве выставка современной живописи перевернула их представления об искусстве и дала первый импульс всему тому, что теперь совокупно называется современным русским искусством. Как несколько лет спустя и позже ни пыталось идеологическое руководство поставить распоясавшихся «абстракцистов-пидарасов» на место, ничего этого получиться уже не могло — дело было сделано.
После фестиваля появились стиляги — первые эстетические диссиденты. После фестиваля появилось представление о моде. После фестиваля появился рок-н-ролл. После фестиваля молодежная субкультура в нашей стране обрела хотя и робкие, хотя и провинциальные, но отчетливые черты. Появились фарцовщики — своего рода культурные герои, пусть и не вполне бескорыстные, но отважные и последовательные посредники между советским обывателем и мировой материальной культурой. Да и духовной — тоже. У кого как не у них можно было раздобыть пластинку Элвиса Пресли или Луиса Армстронга? Они были Гермесами тех лет. А то и Прометеями. Да и обходились с ними почти так же нехорошо.
Я застал московский фестиваль, и считаю это большой удачей.
А люди, которые старше меня лет на пятнадцать или двадцать, часто вспоминали и другое, короткое, но яркое время, когда многим вернувшимся с фронта, успевшим повидать другой мир других людей, пообщаться с солдатами или офицерами союзнических армий показалось, что «теперь все будет по другому». Они тоже считали это большой удачей, несмотря на то, что им очень быстро объяснили, кто в доме хозяин.
Исторический опыт показывает, что когда тоталитарная или авторитарная власть под влиянием тех или иных политических — чаще всего внешних — обстоятельств бывает вынуждена предоставить своим гражданам те или иные «глотки свободы», это почти всегда оборачивается последующими, принимающими разные формы и обличия наступлениями реакции. «Подышали и хватит!» — говорит власть гражданам, некоторые из которых уже решили было, что так теперь и будет.
Очень короткая послевоенная вольница с журналом «Америка» и с патефонной пластинкой, на одной стороне которой Эдит Утесова пела по-английски «Мы летим, ковыляя во мгле», а на другой стороне другая певица пела по-русски «Джонни, ты меня не любишь», отозвалась мрачнейшей и мракобеснейшей «борьбой с космополитизмом».
Прямым следствием фестивальной разлюли-малины стали исторические встречи Хрущева с представителями творческой интеллигенции, где этой самой интеллигенции объяснили, где ее место.
Что будет после нынешнего карнавального лета? Ну, что-нибудь будет, уверен. Гадать не станем. А подсказывать им — тем более.
Источник:
inliberty, 25.06.2018,
