23.07.2019 | Колонка / Общество

Прение живота со смертью

На мнимую смерть журналиста Аркадия Бабченко

Не один я, разумеется, сразу же подумал об «эпохе сериалов», о «полной и окончательной победе постмодерна», о «Томе Сойере», о «Смерти Тарелкина», обо всем прочем в таком и в другом роде. Разумеется, не один. Но подумал.

Подумал также о том, как символический мир все агрессивнее и, как говорили в годы моего детства, все нахальнее внедряется в мир, который по старинке называется «реальным», и нахраписто подменяет его собой.

Пару лет тому назад в одном из эссе я написал: «Иногда говорят: „Мы очутились в новой реальности“. Да нет, ни в какой новой реальности мы не очутились. Да и ни в какой другой реальности мы не очутились.

Мы оказались просто вне всякой реальности. Мы оказались в символическом мире, где живая реальность вовсе не служит универсальным критерием хотя бы приблизительной истинности того или иного утверждения или материальным обеспечением того или иного знака».

Но мне казалось тогда, когда я это писал, что есть все же какие-то, пусть и немногочисленные, зоны нашего бытия (или небытия), все еще сопротивляющиеся тотальной «символизации». По крайней мере такие, как жизнь и смерть. Ну, и вот…

Считается, что главным элементом этого фантастического до неправдоподобия сюжета является «спецоперация». Говорят, что она прошла успешно, что она достигла своих целей, что задача выполнена или, на худой конец, вот-вот будет выполнена. Очень хорошо, если это так. И желаю всяческих успехов.

Но для меня неизмеримо сильнее во всей этой истории оказывается не предусмотренная ее авторами карнавальная по сути игра жизни со смертью, десакрализация самой смерти, замененной ее символом.

В средневековом мистериальном сюжете «Прение живота со смертью» побеждала смерть. В случае со «спецоперацией» — как бы жизнь. Как бы…

Когда пришла страшная весть об убийстве, я написал в фейсбуке: «Пока — горечь, боль, гнев, паралич воли и мысли. Пока. Но это все неизбежно (и спасительно) войдет в берега, и тогда душа властно потребует утешения. А самое надежное утешение — это осознание и напоминание.

В данном случае осознание того, что смерть — особенно такая и даже именно такая — это жирная непреклонная точка в конце всех бинарных оппозиций типа «прав — не прав», «так можно — так нельзя». После этой точки нет места спорам. И вообще — ничего этого нет. Есть что-то совсем другое. И это другое тоже нуждается в осознании.

Ну, и напоминание. Напоминание о том многократно подтвержденном факте, что стреляющие, особенно стреляющие в спину, никогда не достигают своей цели. Точнее — достигают цели обратной. Убивая тело, они думают, что избавляются от человека, а при этом своей собственной рукой они отправляют его в вечность. Убивая чье-то тело, они думают, что достигают успокоения и ощущения выполненного долга, а вместо этого навсегда отправляют самих себя в наполненную отходами человеческой жизнедеятельности и торопливо присыпанную хлоркой выгребную яму.

И уж совсем потом, когда затянутся раны и из швов вынут нитки, станет понятно, какая получилась у человека цельная и, не побоюсь этого слова, завидная биография.

Но это все позже, позже. А пока, да — горечь, боль, гнев, паралич воли и мысли…»

Ну, а через сутки примерно: «Мало того, что жив, но еще и сколько узнал и еще узнает о себе всякого хорошего. История, конечно, какая-то прямо неправдоподобная . Но жив, и слава богу!»

За эти сутки действительно было много всего. Очень много. Много слов, много эмоций, много умного и не очень. Всякого много. И все это в совокупности, конечно, не могло не поражать воображения.

До поры до времени практически все голоса звучали более или менее в унисон, пока ближе к концу не перешли в скрежещущий диссонанс, когда одни уже узнали о чудесном «воскрешении», а другие еще нет, когда «ретроградные» голоса скорби и гнева переплелись в единой партитуре со свежими голосами радостного изумления.

Любопытно, что символическая гибель героя, примерно на протяжении суток считавшаяся «полной гибелью всерьез», объединила огромное количество людей в общем и весьма сильном катарсическом чувстве. Символическое же его воскрешение не просто вернуло в коммуникативную среду «тихий ад в стройности первоначальной», но вернуло этот самый ад в удвоенном, а то и в утроенном объеме. Видимо слишком долго пришлось обходиться без привычной и бодрящей атмосферы всеобщей склоки, видимо истосковались сердца по милому сердцу и комфортному, как разношенные тапочки, модусу общения, который принято обозначать не слишком почтительным, но зато очень выразительным словечком «срач».

И все, конечно, говорят о морали. О чем же еще. И я их понимаю. Тут и правда есть тема для разговора. Но я участвовать в этой дискуссии совсем не хочу. По крайней мере пока не улягутся малопродуктивные страсти.

Фантастическая весть о том, что объект (уж если переходить на лексику спецопераций) скорее жив, чем мертв, отозвалась толстенным пучком самых разнообразных и, прямо скажем, разнонаправленных эмоций. Радость? Ну, разумеется. В общем-то для всех, кроме неисправимых моральных уродов, жизнь представляется куда предпочтительнее смерти. Облегчение? Конечно. Некоторая постыдная, тщательно скрываемая от посторонних глаз да и от самих себя досада на то, что самые твои заветные и добрые чувства вроде как повисли в медийном воздухе, как воздушные шарики в троллейбусных проводах? Боюсь, что и это тоже. Особенно, я думаю, это касается авторов многочисленных некрологов.

Некролог, впрочем, и без того жанр двусмысленный и очень непростой. Для меня как для автора какого-то количества некрологов важнее всего всегда была интонация, понимаемая в данном случае как проекция «выражения лица». Труднее всего там сохранить именно это выражение, не переходя тех границ, за которыми угадываются либо постная траурная пошловатость, либо совсем не уместная лихость на грани или даже за гранью развязности.

Так что мне хорошо понятны смешанные чувства авторов некрологов, из-под которых одним движением ноги была выбита табуретка, называемая «информационным поводом».

А творцам некрологов, некоторые из которых показались мне по-настоящему блестящими, умными и проникновенными, я бы посоветовал исправить в своих текстах прошедшее время глаголов на настоящее и заново эти обновленные тексты обнародовать. Как к этой невероятной истории ни относись, но нельзя же не признать, что она послужила счастливым поводом для проявления сильных и добрых чувств, для проявления сострадания и человечности.

Когда мы читаем некрологи, когда мы слышим надгробные и поминальные речи, мы часто — с упреком по отношению к самим себе — говорим: «Эх, если бы все, что мы говорим теперь, мы говорили бы при его жизни…» Так вот же!

Источник: inliberty. 31.05.2018,