19 ноября 2017 года в Бундестаге выступил российский школьник Коля Десятниченко. Школьник Коля рассказал об одной конкретной судьбе одного конкретного немецкого солдата.
Этот солдат, как выяснил мальчик, вовсе не был идейным национал-социалистом, и вовсе даже не хотел воевать, но был призван, отправлен на фронт, попал в плен, где и погиб. История вполне типичная, а интересна она именно тем, что речь в ней шла о вполне конкретном человеке. А история одного человека всегда сильнее и поучительнее, чем безличные истории народов и государств.
Мальчик провел некоторое исследование, на основе которого сделал доклад. И, казалось бы, все. Все, говорите? Да нет, не все!
«В Госдуме, — как тут же стало известно из информационных лент, — предложили Генпрокуратуре проверить гимназию, в которой учится школьник Николай Десятниченко, выступивший в бундестаге с речью о солдате верхмата. По словам депутатов, российская общественность крайне обеспокоена акцентами, расставленными в выступлении гимназиста».
Ну, и, разумеется, общественность «крайне обеспокоена акцентами». Общественности, конечно, больше делать нечего. Впрочем, эти вечно возбужденные и вечно обиженные без «общественности» — ни шагу.
Но это ладно. А что за акценты? «Акцентами» оказались пара-тройка действительно не очень ловких места в его докладе. Например, описывая свое посещение места захоронения солдат вермахта, он «увидел невинно погибших людей, среди которых многие хотели жить мирно и не желали воевать».
Готов согласиться с тем, что считать солдат захватнической армии, даже тех, кто «хотели жить мирно и не желали воевать», «невинно погибшими» не вполне правильно. Но я убежден, что это все же словесная неточность, а не признак нравственного вывиха.
Да и вообще дело не в этом. Во-первых, «был ли мальчик?» В том смысле, что этим конспирологам, жрецам и охранникам непререкаемых исторических истин не может прийти в голову, что «мальчики из Уренгоя» в принципе способны думать своей головой. Логика-то понятна. Поскольку они, взрослые дяди и тети, сами рта не раскроют без согласований и разрешений «сверху», то как они могут предположить, что мальчик… Сам! Да вы что!
Вынужден тут процитировать самого себя: «Всегда считалось, что советский человек, особенно молодой советский человек, думать своей головой не только не мог, но даже и не осмеливался. „Кто тебе это сказал?“„От кого ты это услышал?“„Кто внушил тебе эту вредную чушь?“Носителем и распространителем неканонической версии истории и современности всегда и непременно был „кто-то“. А этот „кто-то“, которого следовало „выявить“ и „разъяснить“, тоже вряд ли был самостоятелен в своих умозаключениях».
«Соответствующий запрос в Генпрокуратуру был направлен зампредом комитета Госдумы по образованию и науке Борисом Чернышовым, — читаем мы в новостях. — Депутат при этом подчеркивает, что „мы не нападаем на мальчика — просто враги государства могут это использовать“».
Враги государства! Понятно? Знакомо? Ну, и хорошо.
«Мы хотя бы поймем, — разъясняет депутат мотивы своего обращения в прокуратуру, — кто инициатор речи — учителя, родители, еще кто. С трудом верю, что мальчик сделал это сам — это просто школьник. Сейчас нужно понять следующее: это ошибка государства? Или ошибка школы? Или это системный сбой?»
Вообще-то это, разумеется, системный сбой. Кто бы что под этим ни подразумевал.
Ну, и тема, конечно.
В каждом периоде советской истории обозначались те или иные болевые точки, они же эрогенные зоны.
В годы моего детства и юности такой зоной, такой сакральной, неприкосновенной, болезненной точкой были революция и Гражданская война. А вот только что прошедшая война, как ни странно, никаким сакральным значением не наделялась. Война и война. Хорошо, что закончилась.
Я был с детства окружен бывшими фронтовиками, и от многих из них слышал примерно то же, что сказал этот мальчик, только звучало это куда жестче, не говоря уж о лексике.
Теперь такой точкой стали война 1941–1945 годов и все, что с ней связано. Войну вообще нельзя трогать. Ею можно только гордиться. А не умеешь как следует гордиться, вообще сиди и помалкивай.
Почему эта тема столь болезненна для пропагандистской картинки? Почему любое прикосновение к этой теме отзывается такой истерической реакцией?
Такое впечатление, что они сами не верят в эту победу. Такое впечатление, что они всю эту историю сами выдумали и теперь боятся, что их вранье будет разоблачено.
Они все время говорят про какие-то мифические «пересмотры результатов». «Результатов чего?» — хочется спросить. Найдется ли хоть один человек, вопреки неопровержимым, документально подтвержденным фактам утверждающий, что во Второй мировой войне победил Третий рейх? Найдется ли такой безумец, который выразит сомнение в том, что в мае 1945 года гитлеровская Германия подписала безоговорочную капитуляцию? Кто-то сомневается в том, что государства антигитлеровской коалиции, в числе которых был и Советский Союз, стали победителями в той страшной войне? Кто-то во всем этом сомневается? Я лично таких не видел и не слышал.
Да, в нормальном послевоенном мире идут споры историков относительно деталей и подробностей тех или иных эпизодов или аспектов тех, уже давних событий.
Но это в нормальном мире. В послевоенном мире, а не в том, недовоевавшем, который явлен нам в виде симулирующих припадки депутатов или телевизионных пропагандистов.
«Это наша история, — говорят нам, — и именно поэтому ей полагается гордиться!» Но ведь это все равно как гордиться красивой книжкой с непонятными буквами, не догадываясь, что книжка вовсе не для того, чтобы бесконечно любоваться ее яркой обложкой, а для того, чтобы учить буквы, слоги и слова.
У меня довольно много немецких друзей и знакомых. В основном это филологи-русисты. И в основном это примерно мои сверстники. Некоторых из них я спрашивал, почему они выбрали именно эту профессию. Почему именно русский язык и русская литература? И большинство из них отвечали почти одинаково: их отцы побывали на Восточном фронте.
Так неведомая, но постоянно произносимая родителями «Россия» для многих моих друзей приобрела загадочную и манящую привлекательность с самого детства.
Их отцы не очень-то любили рассказывать о годах войны и плена. Только самые общие сведения: где воевали, в каком году и в какие места попали в плен.
Так однажды с моей переводчицей мы выяснили, что наши с ней отцы воевали на Ленинградском фронте. С двух сторон.
Моему отцу повезло. Он был ранен только один раз, и то не тяжело, дошел до Берлина и вернулся домой уже в 46-м году.
Ее отцу тоже удивительно повезло — он, молоденький призывник, был мобилизован уже в 44-м году, отправлен под Ленинград, где почти моментально попал в плен, откуда вернулся уже в середине 50-х годов с небогатым, но устойчивым русским словарным запасом. Почему-то до самой смерти, рассказывала моя приятельница, он помнил три слова: «Давай-давай!», «Что делаешь?» и «Водки нет».
У нас, когда мы с ней вспоминали об этом, водка как раз была, и мы решили выпить за то, что и нам ведь с ней удивительно повезло. Ведь нас могло не быть. Ведь могло же случиться так, что я не написал бы ту самую книгу, которую она бы, соответственно, не перевела.
Скажите, господа охранители эрогенных зон и сакральных слов! Как вам кажется, когда мы с ней сидели и вспоминали наши семейные истории, когда мы выпивали в память о наших отцах, прошедших весь этот ад и вернувшихся домой, когда мы радовались тому, что можем просто сидеть напротив друг друга, мы «пересматривали результаты»?
Ну, я-то точно знаю, что ничего мы не пересматривали, и нечего нам было пересматривать, потому что именно это результат и есть.
«Ряд» — как было сказано в одном из пресс-релизов — «российских деятелей культуры», каковых деятелей я не хочу здесь называть из исключительно санитарно-гигиенических соображений, обратились к правительству и мэрии Москвы с просьбой вернуть памятник Феликсу Дзержинскому на Лубянскую площадь в Москве.
Помните анекдот про двух приятелей, один из которых рассказывал другому о том, как он устроился на работу пожарным. «В целом я доволен! — говорил он. — Зарплата не очень большая, но по сравнению с предыдущей вполне нормальная. Обмундирование хорошее. Коллектив дружный. Начальство не вредное. Столовая вполне приличная. Одна только беда. Если вдруг где, не дай бог, пожар, то хоть увольняйся!»
