Авторы: Семен Акимцев, Виталий Бондаренко, Анна Калашникова. На момент написания работы ученики 10 класса школы №24 г. Калуги. Научный руководитель Александр Михайлович Лопухов. 3-я премия I Всероссийского конкурса «Человек в истории. Россия – ХХ век», Международный Мемориал
– Что же дальше? Как там было, на фронте?
– Уже в конце мая 42-го были на передовой, на линии Киров – Людиново. Попал в саперы. Наше дело – мины и проволока. Мины против танков, проволока против пехоты. Учили рисовать «кроки»… Карты такие, карты постановки мин и заграждений, которые рисовались от руки, на глаз. Учился на минера прямо на фронте. В августе бригаду нашу сначала перебросили под Москву, доукомплектовали и… под Сталинград. На подступах к городу нас рассредоточили. Людей не хватало. Вот и получилось, что мы вдесятером держали оборону на речушке Мокрая Мечетка у поселка Спартановка аж до начала декабря.
– Тяжело было?
– Очень тяжело. Мы – внизу, у самой речушки, немцы – наверху, то есть на высоком берегу, и оттуда поливали нас пулями.
Приходилось все время двигаться, маневрировать, чтобы и немцам ходу не давать и самим живу остаться, да еще с другими, такими же жиденькими отрядами, связь держать. Меня, как самого шустрого, связным назначили. Бегал от отряда к отряду для координации действий.
Когда пообвыклись, стали к немецким позициям поближе подбираться, «в гранаты с ними играть». Занятная такая игра: немец бросит нам свою «колотушку», мы ее ему обратно в добавок с нашей; он снова свою «колотушку», мы ее обратно. У нашей гранаты время «от чеки до взрыва» четыре секунды, а у немецкой – десять. Вот эту немецкую «заботу о солдате» мы и использовали. Весело было, только голод мучил. Лучше всего кормили в разведке. Там мы и попробовали «второго фронта». Неплохо кормили в госпиталях. А так каша, каша, каша, да гуляши с мясом. Но это было потом, после Сталинграда. А здесь, у Мечетки, мы бегали голодные, насквозь промокшие, жевали «кирзу», запивали речной водой и дышали трупными зловоньями. Очень много у реки было трупов и наших, и немецких. Хоронить невозможно. За три месяца ни бани, ни смены белья. Вши, кирза, кругом десятки убитых, да пули свистят.
– Чем же кончилась для вас эта сталинградская эпопея?
– Сыпным тифом. Грязь, вши, пот, сырость, миазмы сделали свое дело. Свалился. Сержант бумагу нацарапал и приказал: «Ползи в тыл! Если сможешь». И пополз. Несколько раз терял сознание. Как не помер в дороге, и как меня пулей не пришило, снарядом не разорвало – одному Богу известно.
Провалялся в госпитале всю зиму 1942/1943 гг. В марте – опять на фронт. Приобрел новую специальность: стал бронебойщиком. И не просто бронебойщиком, а командиром отделения.
После Сталинграда я автоматически приобрел статус бывалого и опытного воина. Под Курском меня впервые ранили в левую ногу и руку. Снова госпиталь. Провалялся до марта 44-го. И снова на фронт и опять бронебойщиком. Освобождал Украину и Молдавию; гнали и немцев, и румын.
Летом по приказу полкового начальства переквалифицировался в полкового разведчика. Выкрасть из вражеского окопа живого немца, «языка», желательно офицера. Это искусство! Технология такова: в глубокой тайне, по ночам, желательно под дождем в течение недели вблизи немецких окопов делается яма. В конце недели, в хорошую погоду, часов в шесть утра, когда солнце слепит немцам глаза, начинается артиллерийская «отсечка» сектора нападения. Во время «отсечки» трое здоровых и сильных красноармейцев выскакивают из ямы и делают бросок к немецким окопам, отсеченным артогнем от остальных. Быстро выбирают и хватают «языка», остальных «мочат»; «языка» волокут в яму, а из ямы под прикрытием наших пулеметов – в свои окопы. Вот и я в качестве разведчика не раз в таких забавах участвовал.
– Так это же героизм! Вы за это награду получили?
– Получил. Орден Славы III степени.
– А за Сталинград, за Курск?
– Я особенно не домогался, а военное начальство особенно и не спешило.
Видите, на этой фотографии 84-го года я весь в орденах и медалях. Так они все, кроме Ордена Славы, «нашли» меня после войны. Последний период своей разведывательной деятельности (лето 44-го) я занимался агитацией – настраивал румын против немцев.
Навсегда запомнились слова: «Атинтюни! Атинтюни! Унти мили штиль!» Это очень просто: «Внимание! Внимание! Передаем последние известия!» И так далее. В смысле – братья-румыны, бросайте немцев и переходите к нам!
– Как для Вас закончилась война?
– День Победы встретил в Болгарии в городе Радимире. Пробыл там до сентября 45-го. Последние месяцы войны командовал отделением полковой разведки… будучи рядовым. А в отделении у меня было десять человек, в том числе ефрейторы, сержанты и даже старший сержант. Впрочем, в ноябре 45-го мне все-таки присвоили звание гвардии сержанта. Продолжал службу в Балте, на севере Одесской области; там довелось видеть маршала Жукова, который посещал нашу дивизию. Демобилизовался в 1947-м.
– А у Вас не было мысли продолжить военную карьеру?
– Уговаривало начальство. Золотой, мол, ты фонд, товарищ Калинин, нашей победоносной советской армии. Хороший офицер из тебя выйдет.
Но я и во время войны и после нее в глубине души оставался сугубо штатским человеком. Меня по-прежнему тянуло к вольной, хоть и скудной, гражданской жизни. Тянуло… к искусству, к живописи. Изголодался по этюднику, кистям, карандашам. И мечтал лишь об одном: продолжить свое прерванное войной художественное образование.
Еще в 46-м я послал запрос в Елец, в свою родную «художку». И получил ответ: можете поступить без экзаменов в любое художественное училище страны на второй курс. В марте 47-го года я демобилизовался. И счастливо было на душе, и тревожно. Что впереди?
– Итак, в сентябре 47-го я был принят на второй курс Елецкого (Орловского) художественного училища. Там встретился с некоторыми друзьями-фронтовиками.
– А на родине побывали, с родителями, с сестрами виделись?
– А как же! Зимой 46-го и летом 47-го. Нищета страшная. Победившая страна! Народ-великан! И опять горькая нужда! Именно тогда, после войны, я стал окончательно прозревать. Стал вести дневник. Появились первые неуклюжие, но идущие ото всего сердца записи.
"Не русскому ли народу жить счастливо, не зная нужды и горя, без притеснений, свободно, наслаждаясь всеми земными благами? Разве он этого не достоин? Разве ему не благодарны народы земного шара за уничтожение гнезда мракобесия – фашистской Германии? Мало ли пролито русской крови за Отечество, за свободу, за счастье, за великое светлое будущее?
Так почему же все идет наоборот? Ответ простой: забитость, темнота народа, откровенность по всему и по всем русского мужика дают возможность «быть хорошо обманутым»
"Вчера посетил Оптину Пустынь. Боже мой! Что сталось с этим священным уголком русской земли!? Разрушена, разграблена, растоптана! Вот она – «цивилизация», «культура» двуногих зверей в образе человеческом!"
"Я пришел к выводу, что построение коммунизма – это сказка, миф… Люди обманывают друг друга, нас обманывают, убеждая, что обилие продуктов, машин, электричества создает коммунизм".
"Нет, не верю я в коммунизм!"
"Слушали лекции какого-то работника ЦК ВКП(б). Еще больше убедился в лживости и бездушии всех этих «работников». Да и слушатели были безразличны к оратору.
Терпелив же ты, труженик-народ, оттого и живешь нищенскою жизнью! Победитель! Что же ты завоевал себе? Свое бесправие! Тебя грабят «мудрецы»-кровососы, у которых «коммунизм» давно построен, тебя сажают в тюрьмы, затыкают рот, заставляют быть послушным холопом, а ты молчишь".
– Вот они, мои терзания в ту пору. Вторая половина сороковых годов.
– В 1951 г. вы были все арестованы. За что? Как это произошло?
– Видите фотографии 50-го года? Группа студентов четвертого курса Елецкого (Орловского) художественного училища со своим преподавателем. Во втором ряду третий справа – я, двадцатишестилетний рядовой член ВКП(б) (еще во время войны вступил), а в полуоборот ко мне стоит... нет, не буду называть его фамилии. На последнем курсе я как-то разоткровенничался с ним, дневники свои показал, то да се. Летом уехал в Попелево.
Готовился к защите дипломной работы. А мой сокурсничек даром времени не терял, «стукнул» на меня, куда следует (несколько лет спустя я это от своих друзей узнал). Но что обидно – три недели до защиты диплома осталось...
Шестого июня 1951 г. ночью пришел за мной «мой черный человек» и сказал: «Собирайтесь!» Пока я «собирался», он копался в моих бумагах, записных книжках, карманах, личных вещах, дневниках. Составил протокол обыска, наполнил свой чемоданчик «вещдоками» и мы пошли... в даль светлую. Бедные мои родители и сестры. Вторично со мной прощались «навсегда».
Препроводили меня во внутреннюю тюрьму Орловского отделения МГБ. И началось «следствие». Одиночная камера-склеп, узкая, как пенал, с тусклой лампочкой под потолком. С первых же дней начались допросы: сначала предварительные, затем фундаментальные, ночные, тяжко-изнурительные.
Днем из угла в угол шагаешь по камере. Не отдохнешь. Нары-кровать «мудро» прищелкиваются к стене намертво. Днем спать не положено. Надзиратели за этим строго следят. А ночью – допросы.
Бессонницей человека можно довести (и доводили!) до сумасшествия. За десять минут сна иногда хотелось отдать полжизни. Напрягая все силы, стиснув зубы, я твердил себе: «Держись! Не оговорись! Не то потянется ниточка, получилища загремит»... Майор-гэбист старался вовсю, многие ночи провели один на один, лепил мне и десятый, и шестой пункты знаменитой 58-й статьи.
– Кому, мать твою раз эдак, читал свои творения? С кем переписываешься? Кто разделяет твои взгляды? Говори, сволочь!
И так вот три месяца. Допрос почти каждую ночь. Ничего не соображал. Глаза слипались. Ноги, руки – ватные. Мучительно хотелось спать.
Во время одного из таких вот ночных допросов я не выдержал и рухнул на паркетный пол в кабинете следователя. В бессознательном состоянии меня уволокли в камеру.
Через пару недель очутился в Москве в институте Сербского. Там проверяли на вменяемость. В институте, в спецлечебнице (в психушке) я немного очухался, отоспался, познакомился с интересными людьми.
После Сербского месяц держали в камере предварительного заключения. 5 ноября 1951 г. состоялся суд, и осудили меня по статье 58-й п.10. «Десять лет лагерей, пять лет высылки, пять лет лишения гражданского права». Вот во что мне обошлись мои дневниковые записи.
– Что же дальше?
– Дальше Орловский централ, пересыльная тюрьма и Орловская ИТК (исправительно-трудовая колония) в здании бывшего монастыря. Господи, думаю, да мне опять повезло. Ведь не на Колыму упекли, не в Нарым, Норильск и даже не в Воркуту с Салехардом, а в «родной» Орел, рядом с художкой…
Я отсидел четыре года, но ощущение несвободы оставалось долго. Если честно, осталось до сих пор… Много-много лет спустя, в 1981 г., я приехал в Орел, хотел полюбоваться на «родной» лагерь. Но к своему удивлению, ничего не нашел. Сравняли с землей. Но разве сравняешь с землей пережитое?
– Очень надеюсь, что ни вам, ни детям вашим не придется испытать подобное. За все заплачена слишком высокая цена… Поначалу я чувствовал себя надломленным. В лагере я почти разучился ощущать себя полноценным человеком. Мое родное государство и после смерти Сталина продолжало поддерживать во мне чувство неполноценности. Позже я написал заявление с просьбой о полной моей реабилитации. В 1961 г. мне в этом было отказано. Лишь в 1975 г. я добился реабилитации. Двадцать один год Родина не хотела признавать во мне полноценного гражданина. Двадцать один год!
– В 1955 г. Вы стали свободным человеком. Что же дальше?
– Тотчас поехал к родителям, в родное Попелево. А в 1956 г. защитил диплом художника-декоратора…
Для начала я переехал в Калугу и устроился на работу в школу № 8 учителем рисования и черчения, по совместительству – в школу № 1, где и познакомился с Александром Михайловичем, вашим учителем истории, то есть «маленьким Сашей».
И только в 1958 г. меня ввели в Калужский областной драматический театр им. А.В. Луначарского, где я проработал 12 лет. В то время им руководил талантливейший режиссер Давид Любарский (пожилые калужане помнят его постановки до сих пор), играли талантливейшие актеры. Меня лечил театр и моя семья. Семья у меня славная. Сейчас я дедушка трех внучек.
– Иван Михайлович, вы удивительный человек! Много пережили, многое видели, сохранили оптимизм, веселость нрава. Что Вам помогало?
– А разве вы еще не поняли? Я крестьянских кровей, я – мечтатель, романтик, люблю природу, музыку классическую, поэзию русскую. Я – художник, легко схожусь с людьми, никогда не чурался никакой работы, трудолюбив, подвижен – вот это все и делало меня жизнеспособным. Неловко получается, я как бы чем-то похваляюсь, ну да один раз в жизни можно.
Многое в этой жизни от самого человека зависит, но, увы, не все. Чиновники очень часто в нашем государстве мешают человеку самореализоваться.
– Каковы Ваши политические пристрастия?
– Тот «коммунизм», который у нас насаждали – это, по сути, самая дьявольская система эксплуатации народа. Так что от «коммунистов» я в отдалении. Сейчас, хоть и жить трудно, мои взгляды близки к демократическим. Правда, и демократию нашу еще изрядно шлифовать надо. Диковатая у нас демократия. В одном уверен: чем социально активнее будет рядовой гражданин, тем меньше у нас будет всякого произвола – и коммунистического, и капиталистического. 12 ноября 1999 г. после долгих проволочек был у нас наконец-то открыт памятник жертвам политических репрессий. Но это так, безжизненный камень. Самый лучший памятник – это наша с вами память, живая память, передаваемая от поколения к поколению…
4 октября 2016 года Минюст РФ внес Международный Мемориал в реестр «некоммерческих организаций, выполняющих функцию иностранного агента».
Мы обжалуем это решение в суде
