Авторы
предыдущая
статья

следующая
статья

27.09.2018 | Нешкольная история

Левиафан и человек. Часть 2

Судьба калужанина, фронтовика, художника, отсидевшего в лагерях за «антисоветскую агитацию и пропаганду»

публикация:

Стенгазета


Авторы: Семен Акимцев, Виталий Бондаренко, Анна Калашникова. На момент написания работы ученики 10 класса школы №24 г. Калуги. Научный руководитель Александр Михайлович Лопухов. 3-я премия I Всероссийского конкурса «Человек в истории. Россия – ХХ век», Международный Мемориал

8 октября с юго-западной стороны деревни раздался треск мотоцикла. С огромной скоростью мотоциклист влетел в деревню и остановился возле школы. Несколько пацанов, в том числе и я, находились поблизости. Мы просто ошалели. Немец быстро спрыгнул с сиденья и поманил нас пальцем. «Ком, ком!» Первым подошел малыш лет пяти–шести. Немец достал две конфеты и отдал малышу. Подошли несмело и ребята постарше. Немец и их одарил конфетами. Постепенно вокруг «гостя» образовалось живое кольцо. Все на нем – шинель противно-зеленого цвета, поперек висящий автомат, шлем, сапоги, плащ – у меня вызывало отвращение. Я же понимал, что это был враг. Понимали и другие.
Бабка Матвеевна громко спросила: «Tы зачем к нам пришел? Стрелять нас будешь?» Немец стоял, моргал ресницами, ничего не говоря. Бабка ткнула своей клюкой в автомат: «Пук, пук!» Потом ударила себя в грудь. «Наин, найн, – завопил немец, – вир коммен нах Москау, нах большевикцентр».

По всему было видно, что «гость» был настроен дружелюбно, достал фотографии детей, жены, отца с матерью, тыкал в их изображение и что-то быстро лопотал. Внезапно он замолк. Лицо его посерело. Он несколько мгновений смотрел на большое высохшее дерево возле школы, а затем молча покрутил ладонью вокруг шеи, и рука вздернулась вверх. Я услышал такое, что потрясло всех односельчан. Немец не сказал, а прошептал, указывая на черное безжизненное дерево: «Шталин унд Хитлер капут. Найн криг. Наин». Мертвая тишина повисла в воздухе. Из всего, что он наговорил дальше, я смог понять только две вещи: «все люди братья» и «война нужна только тиранам и их псам – эсэсовцам». Мотоциклист много и долго говорил. Это превратилось в самый настоящий сельский митинг, в заключение которого оратор сделал даже попытку обнять стоящих рядом бабуль. Но внезапно на окраине села послышался треск мотоциклов. На мгновение немец одеревенел, лицо его вновь посерело, от дружелюбной улыбки не осталось и следа. Выпучив глаза, он заорал всем нам: «Бистро! Бистро! Ком! Нах хаузе!»
«Гостили» у нас немцы, слава Богу, недолго, всего две недели, но деревню ободрали лихо. Только перья летели да поросята визжали. 20 октября ушли дальше на восток, «нах Москау, нах большевикцентр». Мы оказались без немцев, но в оккупации.

Днем работали, но холодными вечерами делать было нечего. Снедала тоска. Вот мы, молодые, решили собираться вместе. Двое, трое, больше... больше... Организовали маленький оркестрик: мандолина, две гитары, две балалайки. Танцевали, песни пели, русские, советские. И так до конца ноября. В Калуге, в Козельске, в Сухиничах немцы, а мы песни советские на всю деревню горланим. Подошел к нам однажды уважаемый и степенный мужик, Семен Осипович, и говорит: «Что ж, вы, самоубийцы молодые, делаете. Во-первых, могут донести на вас немцам за то, что песни советские поете, во-вторых, могут донести большевикам, когда те вернутся, что, мол, живя под немцами, веселились до упаду. И то, и другое расстрелом пахнет». Отрезвели мы после тех слов, стали жить тихо.

О том, что фашистов погнали от Москвы, узнали быстро, уже 8-го или 10-го декабря. От того же Семена Осиповича. 28 декабря линия фронта прошла через наше Попелево. Ту армию, которая шла на запад, было не узнать. Сибирские дивизии. Красноармейцы сытые, хорошо одетые, краснолицые, веселые.
Через два месяца, то есть 27 февраля 1942 года – повесточка! Будьте, мол, любезны, глубокоуважаемый Иван Михайлович, по случаю приближения вашего осьмнадцатилетия явиться в военкомат. Вот так и закончилось мое детство и отрочество.

– В марте прибыли в Тулу, в так называемый «фанерный городок». Там в течение двух месяцев из нас, желторотых юнцов, пытались сделать солдат. Весенняя грязь. Муштра с утра до ночи. Голые нары. Бесконечные наряды вне очереди. Голодный паек. Учили ползать по грязи, зарываться в землю, плюхаться по команде в лужу. Сержант весело кричал: «Грязь лучше, чем пуля!». Выдали винтовки образца 1891 г. За все два месяца сделали всего... по три выстрела, такая, знаете ли, была огневая подготовка. Учили по-старому, по меркам гражданской войны: «Коли!», «Конница справа!», «Конница слева!», «Запе-евай!» Не учили стрелять из пулемета, обнаруживать и обезвреживать мины, укрываться от танков, поражать танки, ориентироваться на местности, тем более ночью. Ни разу не пощупали ни одной карты, ни компаса, ни одной гранаты не кинули. О том, что на свете есть ППШ, мы вообще не знали. Вот такими нас бросили на фронт.

– Мы и в учебниках читали, и от учителя истории слышали, что огромные жертвы в Великой Отечественной в основном обусловлены просчетами сталинского руководства и тем, что отпор врагу командование организовывало во многих местах нелепо, тупо, бесчеловечно. Расчет в основном делался не на военное искусство, а на огромное население Советского Союза. Правда ли, что советское командование безжалостно относилось к советскому солдату?
– Разные командиры попадались. Нельзя всех стричь под одну гребенку. Были настоящие командиры, «отцы», «бати», «старики» (так их солдаты называли), умные и заботливые. Были и мерзавцы, карьеристы, даже палачи по психологии своей. Были и воры: солдатские пайки урезали, а сами обжирались и своих любовниц кормили. Всякое на войне бывало.

– Расскажите о каком-нибудь военном эпизоде.

– Эпизодов разных у меня в войну было множество, но вот один, прифронтовой, запомнился особо. Очень характерный эпизод, в котором отразилась вся наша жестокая эпоха 30-х – 40-х гг.

В мае 42-го, сразу же после принятия военной присяги, погрузили нас в товарняк и прямым ходом отправили из Тулы на фронт. Нашим взводным и старшим по вагону был назначен молоденький, еще необстрелянный лейтенант, наш ровесник. Выдали «НЗ» на два дня: два брикета «кирзы» (ячменной прессованной сечки) и четыре сухаря, курящим - махорки. Предупредили: дорога дальняя, немец бомбит мосты, железнодорожные пути, доберемся нескоро, так что... экономьте. Экономьте... За два месяца «службы» в «фанерном городке» все мы страшно осунулись, ходили бледные, серые и голодные, у многих шла носом кровь. И вот опять испытание: скудную двухдневную порцию надо было растянуть чуть ли не на неделю. Одно утешало: впереди сытный фронтовой паек. Так, по крайней мере, говорил наш лейтенант.

От Тулы до Москвы, 200 километров, добирались больше суток в душных прокуренных вагонах. От Москвы нас внезапно повернули на юг, на Сухиничи. Останавливались часто, стояли подолгу. Шли третьи сутки нашего путешествия. «НЗ» у всех был на исходе. Мучительно хотелось есть.
Однажды наш поезд притормозил возле какой-то деревеньки. «Глянь-ка, Степан, – завопил один из новобранцев; – так это ж наша деревня! Вон мой дом!» «И мой, и мой рядом!» – заорал Степан. «Товарищ лейтенант, –взмолился первый, – отпустите сбегать до дому. Вон моя изба. Близко. Мы мигом. Туда и обратно. Сухариков принесем!»

Последняя фраза взбудоражила полвагона. Лейтенанта стали упрашивать. Пути, мол, везде раскореженные, починят не скоро, ребята сухариков принесут. Лейтенант упирался. В конце концов, не выдержал. «Ладно, – говорит, – но чтобы мигом!»

Двое земляков быстро спустились по крутой насыпи и побежали по полю к своим избам. Не успели парни отбежать и ста метров, как неожиданно лязгнули буфера, и состав потихоньку тронулся, набирая ход. «Вот зараза, – пробормотал кто-то среди мертвой тишины, – не видать нам сухарей». «Что ж они не видят, что ли, – проговорил другой, – возвращались бы, не догонят!» «Догонят, – возразил третий, – далеко не уйдут, да и мы сейчас остановимся». Однако поезд остановился лишь через двадцать минут возле Сухиничей. Батальон наш, одетый еще во все гражданское, выгрузился, и построенный в шеренгу по четыре, двинулся пехом к линии фронта. Настроение нашего взвода было подавленное. Все смотрели на лейтенанта, тот молчал. На закате дошли до полуразбитой деревушки, в которой переночевали. Утром заурчала полуторка, а из нее выскочили... наши бедолаги. Лица их сияли, в руках по мешочку сухарей. «Мы в Сухиничах вас потеряли, – возбужденно рассказывали они, – свернули не туда, спасибо капитану, он знал дорогу и подвез нас!» Взвод ликовал. Каждому досталось дополнительно по два, по три сухаря. Ай да ребята, ай да молодцы!

Протопали еще целые сутки. Еще одна ночь прошла в разбитом селении.
В эту ночь оборвалось наше маленькое солдатское счастье. Лейтенанта и двоих наших «кормильцев» вызвали к командиру батальона. Утром в составе батальона топали уже без них.

Неожиданно у небольшой рощицы батальон остановился и перестроился в каре. Напротив нас появилась группа военных чинов, а чуть в сторонке трое красноармейцев торопливо копали землю. Один из военных выступил вперед и зычно закричал:

– Товарищи красноармейцы! Позавчера было совершено неслыханное преступление – дезертирство! Двое бойцов, обманув бдительность командира взвода, пытались уклониться от священного долга по защите родины и тем самым сыграли на руку врагу. Они понесут заслуженное наказание по законам военного времени.

Во время этого монолога из зарослей под охраной автоматчиков вывели наших «кормильцев», босых, в белых рубахах, без поясов и головных уборов. Они встали по приказу на холмик свежевырытой земли: один высокий, другой совсем маленький без своей мохнатой шапки. Батальон замер. Меж тем военный чин продолжал:

– Военно-полевой суд, рассмотрев дела красноармейцев (дальше следовали фамилии), совершивших тяжкое преступление перед Родиной и народом, заключающееся в дезертирстве в военное время, постановил…

Помню, тело мое одеревенело, стало трудно дышать.
– За совершенное преступление в военное время красноармейцев предать высшей мере наказания – расстрелу!

Перед военными чинами, как из-под земли, появилось отделение выхоленных, сытых, рослых, подтянутых автоматчиков в новых отглаженных гимнастерках. Последовал приказ осужденным: повернуться спиной! Мы увидели их стриженые затылки, тонкие шеи, костлявые согнутые спины. В тот момент мы были ими, а они – нами. Раздались резкие автоматные очереди – длинные и короткие, слившиеся затем в единый треск. В следующее мгновение на насыпи уже никого не было видно.

Отделение бравых стрелков так же быстро, как появилось, исчезло за кустами. Выскочила другая группа и быстро-быстро заработала лопатами. Господи! Как просто уничтожить человека… Война началась для меня не с шального немецкого мотоциклиста, а с треска автоматных очередей в чахлой березовой рощице, где красноармейцы на виду у целого батальона убивали красноармейцев. Шли молча еще дня два до самой передовой, до деревни Гусевка. И лишь там ткнул меня в бок мой приятель, Федька, с которым сдружился еще в «фанерном городке».

– Слышь, Ваня, а пацанов-то этих использовали для того, чтобы нам устроить спектакль. Понял? Чтобы устрашить нас, необстрелянных.

Иван Михайлович встал, извинился и ушел в свою комнату. И только через четыре дня мы в состоянии были продолжить наш разговор.

Окончание следует

4 октября 2016 года Минюст РФ внес Международный Мемориал в реестр «некоммерческих организаций, выполняющих функцию иностранного агента».
Мы обжалуем это решение в суде

 

 









Рекомендованные материалы


Стенгазета

Ударим всеобучем по врагу! Часть 2

Алатырские дети шефствовали над ранеными. Помогали фронтовикам, многие из которых были малограмотны, писать письма, читали им вслух, устраивали самодеятельные концерты. Для нужд госпиталей учащиеся собирали пузырьки, мелкую посуду, ветошь.

Стенгазета

Ударим всеобучем по врагу! Часть 1

Приезжим помогала не только школьная администрация, но и учащиеся: собирали теплые вещи, обувь, школьные принадлежности, книги. Но, судя по протоколам педсоветов, отношение между местными и эвакуированными школьниками не всегда было безоблачным.