А вот то, что нас с вами пытаются приучить — и все чаще это удается — к тому, что человека в принципе могут осудить за совершеннейшее «ничего» и что надо радоваться тому, что дали не больше, а меньше, — это очень скверно.
Это еще один из симптомов того, что прямо на глазах стремительно съеживается пространство дискуссионного маневра. Что все меньше и меньше становится общественно значимых тем (в том числе и острых, и болезненных — а куда без них) для цивилизованной общественной дискуссии, потому что почти каждая из них в потенциале является объектом судебно-карательных процедур.
Да, следует, по-видимому, радоваться. А что же еще остается делать.
Распространенная еще с давних времен словесная конструкция «скажите еще спасибо, что…» время от времени начинает нести в себе особенно заметный инструментальный заряд.
Советский человек тоже по большей части радовался. Радовался тому, что продавщица хоть и обхамила его, зато не обсчитала, что явились к нему с обыском, но ведь не арестовали, а если и арестовали, то выпустили и даже не отлупили, а если и отлупили, то хотя бы не посадили, а если и посадили, то ненадолго, а если и надолго, то не на Колыму, а в Мордовию.
Несколько поколений пережил старый советский анекдот: «Тебе сколько дали?» — «Двадцать пять». — «А за что?» — «Да ни за что!» — «Брешешь! Ни за что только десятку дают». К слову сказать, анекдот хотя и хороший, но неточный. Потому что и двадцать пять давали, как правило, тоже ни за что.
Но и теперь человек беспрерывно радуется. Ну конечно, пока еще не так яростно, как в те суровые времена, но все же.
Свобода слова? Кто сказал, что она ущемлена? За такие утверждения знаете, что бывает? Это же типичный подрыв. Чего подрыв? Чего надо! Сами знаете, не надо придуриваться.
И кто это сказал, что в нашем наисовременнейшем отечестве процветает какое-то там мракобесие? А ну-ка поднимите руку, кто такое сказал? Никто не сказал? Ну и хорошо. Пошли дальше.
Цензуры нет, вы чего! Не верите — загляните в Конституцию!
И правильно, в Конституции битым словом сказано, что цензура запрещена в Российской Федерации. И, будь моя воля, я бы распространил неукоснительное правило, в соответствии с которым публичное упоминание некоторых нехороших организаций должно сопровождаться префиксом «запрещенная в РФ», и на публичное упоминание слова «цензура». Пусть бы граждан обязали именно так и говорить, и писать. Я бы, во всяком случае, с готовностью и без всякого принуждения таким правилом воспользовался. Так бы и говорил, так бы и писал: «Запрещенная в Российской Федерации цензура принимает иногда самые причудливые формы».
Формы удивительных, штампуемых со стахановским размахом законов. И если кому-нибудь взбредет в голову их соблюдать, то он точно не сможет шевельнуть ни рукой, ни ногой.
То чего-нибудь не того, чего надо, пропаганда. То оскорбление непонятно чьих не на шутку разыгравшихся чувств. То к чему-нибудь не к тому призывы. То неподобающее выражение лица в те или иные моменты всенародной скорби или, напротив, всенародного ликования. Впрочем, почему «напротив»? Эти два популярных жанра общественной жизни если и отличаются по формальным признакам, то минимально.
Впрочем, поводы для радости есть всегда. Не могут не радовать чуткого к родному языку человека тексты судейских приговоров, сочиненные как будто бы специально для такого случая писателем Зощенко и невнятной монотонной скороговоркой зачитанные как будто бы его же персонажами.
И ничего, что эти тексты не имеют ни малейшего отношения к тому, что принято именовать юстицией. Зато они более чем состоятельны в чисто художественном смысле. А если бы еще эти тексты и последствия имели тоже исключительно художественные, а не те, какие они имеют, то и вообще бы им цены не было.
Цитировать там хочется буквально все, и как минимум половина из них, как было сказано однажды по совершенно иному поводу, со временем войдет в пословицы.
Ну хотя бы: «…Осмысление ситуации непорочного зачатия…»
Или: «…Искажения эти вводят граждан в замешательство…»
Или: «…Оскорбил многочисленные чувства разнообразных социальных групп не только в речевой форме, но и двигательной активностью лица…»
Не знаю, кто как, но лично я беру эту «двигательную активность лица» в свой активный речевой запас.
Приходится радоваться. Радоваться, несмотря на то что любой из нас, строго говоря, уже заранее признан виновным и отбывает условный — до поры до времени — срок. Потому что каждый хоть что-нибудь да отрицает, что-нибудь в ком-нибудь — хочет он того или нет — непременно возбуждает, а то, глядишь, и разжигает, на чем-нибудь да настаивает, к чему-нибудь — пусть и невзначай — призывает.
В общем-то, никто ничего и не запрещает. Но только не вслух. А если и вслух, то уж старайся, будь добр, чтобы тебя не услышали те, кто… ну, в общем понятно.
Я с самого детства знаю такой очень старый, еще дореволюционный анекдот, который мне рассказывала мама, а ей, видимо, ее мама.
На улице какого-нибудь белорусского, допустим, местечка к городовому подходит еврей и говорит: «Господин городовой. Я имею до вас один вопрос. Можно его задать?» — «Ну, давай говори». — «Господин городовой, скажите, а что будет, если я прямо тут скажу, что государь император — идиот?» — «Ну, как „что будет“? Я возьму тебя за шкирку и отведу в участок. Потом будет суд. И тебя осудят за оскорбление царствующей особы. Или года два, или, если повезет, приличный штраф». — «Я понял, господин городовой. А могу я задать еще один совсем маленький вопросик?» — «Ну давай». — «А если я то же самое не скажу, а только подумаю?» — «Ну, думать-то ты можешь все что угодно». — «Понял. Так вот я таки именно так и думаю».
Автору очень не хотелось бы быть понятым так, что он, автор, намерен так уж прямо с распростертыми объятьями принимать все эти навязываемые правила, не только болезненно несуразные, не только практически невыполнимые, но и, прямо скажем, безнравственные и социально безответственные не только для тех, кто их навязывает, но и для тех, кто их принимает. Вот уж нет.
Свободно думать и свободно высказываться — это не только долг, не только непременное условие самого существования многих людей, но еще и большая радость. Не та, о которой я говорил чуть выше, а настоящая. Кто же будет отказываться от радости?
