Впрочем, про эти полиции я пока еще ничего не слышал. А вот про лингвистическую - пришлось.
Уже в «первом чтении» сами собой рождаются в воображении веселые картинки из старых детских книжек или кинофильмов, где, допустим, розовощекий бодрый милиционер в белоснежной гимнастерке подходит к гражданину, гуляющему в парке со своей, допустим, невестой, браво козыряет и строго говорит: «Так, гражданин! Вы только что громко сказали: «Зря я не одел пальто». А правильно говорить «не надел пальто». Нехорошо, гражданин. Последнее предупреждение. В другой раз будем штрафовать».
Но, как говорится, шутки в сторону.
Существует устойчивая идиома «владеть языком». «Какими языками владеете?» - спрашивают в анкетах. Вот и власти разных уровней пытаются «владеть языком», предполагая, что это примерно то же самое, что, например, «владеть оружием». Или, допустим, «захватить языка». Забывается, что для того, чтобы овладеть языком, надо сначала с ним совладать. А это уже куда сложнее. Власть может владеть оружием, деньгами, ресурсами – хоть природными, хоть административными. Но вот языком? Язык, знаете ли, сам кем хочешь овладеет. И, главное, кем хочет он сам.
Легко заметить, что мы живем в условиях тотального недоверия. Недоверия к власти, к государству, к общественным институтам, к декларациям, к обещаниям, к предвыборным программам, друг к другу. И к языку. Недоверие к тому, что правда и смысл высказывания находятся в нем самом, а не где-то сбоку, порождает такие, казалось бы, паразитические, хотя и вполне сущностные словечки, как, например, «типа» или «как бы».
Моя приятельница, проницательный филолог и просто наблюдательный человек, заметила такую вещь. Многие в наши дни, употребляя различные слова, все чаще подкрепляют их формулой «в хорошем смысле». Такие конструкции, как «по-хорошему завидовать» или «отругать любя», в силу их повышенной потрепанности тоже не слишком-то ласкали слух, но были все же, как и прочие конструкции, построенные на оксюморонах, хоть чем-то мотивированы. И эти конструкции, кстати, побуждали к пародированию по принципу «по-доброму злой» или «убийца в лучшем смысле этого слова». Или, допустим, «за внешней грубоватостью скрывалось чудовищное хамство».
Но важно, что слова, которые и сами по себе имеют как будто бы вполне позитивное значение, сегодня почему-то стали требовать такого вот тавтологического уточнения.
«Новый в хорошем смысле». «Необычный в хорошем смысле». «Оригинальный в хорошем смысле». С приятельницей мы, разумеется, стали творчески развивать это любопытное наблюдение, и наперебой предлагать различные варианты. Так возникли «скромный», «добрый», «великодушный», «талантливый»… в хорошем, разумеется, смысле. Этот чреватый неисчерпаемостью ряд был закономерно завершен «хорошим в хорошем смысле». Язык находится под подозрением, да.
Я при этом считаю себя убежденным «язычником», в том смысле, что верю в язык, в его неистребимость, всемогущество и справедливость. Именно язык, а не кто-нибудь другой, умеет «шельму метить», и умеет выставлять на всеобщее обозрение и осмеяние то, как
именно владеет им тот, кто думает, будто бы он им владеет.
Читаешь нечто полемическо-патриотическое с неизбежными, имманентно присущими этому типу сознания стукаческими обертонами, натыкаешься на какие-нибудь безнадежно протухшие еще в середине прошлого века конструкции вроде «падких на западные подачки горе-ученых» и сразу же понимаешь про человека
всё – и дальше читать не надо, совсем не надо. Язык никогда не даст себя ни поработить, ни изнасиловать, сколько бы «полиций» на него не напускали. Именно он, язык, - тот самый судия, который все мысли и дела знает наперед.
Существует давнее представление о том, что поэту дано иногда предсказывать различные события, и что поэт – это пророк. Но поэт никакой не пророк, пророк – сам язык. А поэзия всего лишь высшая стадия его существования. И именно она предоставляет самое надежное убежище языку. Именно она возвращает словам их значения или наделяет их новыми - «по-хорошему» новыми.
У поэзии, как и у прочих искусств, великое множество различных функций, бесконечно спорящих друг с другом за первенство. Но в те времена, когда, «улица корчится безъязыкая», в те времена, когда все то, что почему-то – видимо, по инерции или по аналоги с нормальным миром – называют политикой или общественной жизнью, совсем лишается человеческого языка, а радостно переходит на рычание, на лай, на мычание, на чириканье, кряканье и хрюканье, с разной степенью правдоподобия подражающие человеческой речи, – главной функцией поэзии является не только спасение языка, но и восстановление доверия к нему.
Поэт - это тот, кто полностью доверяет языку, за что язык платит ему тем же. А поэтический акт это и есть результат взаимного доверия между языком и поэтом. И если можно чему-то научиться, или хотя бы попытаться научиться у поэзии, то скорее всего - именно этому.
