Я родился в Москве. И я в ней вырос. И я в ней живу. И я к ней привык. И я ее знаю. И я люблю ее, несмотря на то, что любовь эта, особенно в последние годы, подвергается серьезным испытаниям. Вроде бы давно уже и не за что ее любить, а я — все равно…
Память-то никуда не денешь. А поэтому волны этой любви накрывают тебя в тот случайный момент, когда сквозь толстые слои поздних катастрофических напластований вдруг проглянет знакомая с самого рождения булочная, вдруг потянет «шипром» из парикмахерской, вдруг обнаружатся потаенный скверик и рыжий мороженщик на углу, вдруг в батальном грохоте строительной техники ты различишь одинокий, тарахтящий по щербатому асфальту звук самодельного самоката, предмета твоей зависти, сооруженного из двух досок, скрепленных дверной петлей. Это любовь, перемешанная с досадой, с горечью, с безразличием, с ненавистью. Но любовь.
В детстве мне было невдомек, что мой город можно не любить. А его очень многие не любили. И совсем не за то, за что подчас не любил и не люблю его я. Потом я понял, что Москва не одна. Что есть разные «москвы». И те, что виделись изнутри, не вполне похожи на те, что — извне.
Я всегда жил в Москве. И существование другого мира я постигал, признавал, ощущал именно как москвич. И я не представлял себе, что может быть иначе. И тем более не представлял себе, что и образ моего города может быть иным, не моим, посторонним.
А еще я всегда знал о том, что на свете существует Америка. Но далеко не сразу я стал замечать, что образ Москвы в масштабах страны и образ Америки в масштабах мира чем-то связаны между собой. Не географически, не исторически, не политически, нет. Они связаны родственностью устойчивых мифов о них. Москва для остальной страны была примерно тем же, чем для мира была Америка.
Мое детство пришлось на 50-е годы. Поэтому в детстве я про Америку знал много и, главное, необычайно достоверно. Во всяком случае я знал о ней гораздо больше и подробнее, чем я узнал о ней потом, особенно тогда, когда сам стал время от времени туда ездить.
А в детстве я знал много, очень много. Во-первых, слава богу, был «Крокодил» с его расчудесными политическими карикатурами, где из раза в раз возникал козлобородый старик в заплатанных портках. Это был «дядя Сэм». Чей он был дядя и каковы с виду были его племянники, я не знаю до сих пор. Да и неважно это.
Были также пузатые пучеглазые комические дядьки с карманной атомной бомбой в одной руке и с аккуратно завязанным мешочком долларов в другой. Были костлявые вояки, бряцающие оружием. Были угнетенные темнокожие ребята, избиваемые мордатыми полицейскими с огромными кобурами на боку. Были изможденные безработные в мятых шляпах, стоявшие в длиннющей очереди за бесплатным супом. Мое крылатое детское воображение мне, конечно же, подсказывало, что этот суп был ненавистной детсадовской «молочной лапшой». «Даже за такой гадостью стоит очередь», — думал я, и меня переполняла гордость за мою страну.
Я твердо знал, что все пакости, мешающие мне радоваться жизни, сквозь дырки в спасительном железном занавесе проникали из Америки. Ладно там «колорадский жук» — я, городской мальчик, и в глаза-то его никогда не видел. Но вот, например, рыбий жир — я в этом не сомневался — уж точно не мог быть придуман больше нигде, кроме как в зловредной Америке.
Я много знал об Америке. Я знал, что под видом туристов по Москве ходят люди, которые незаметно, в толпе, делают советским людям загадочные «уколы». Что за уколы и чем эти уколы опасны, никто не знал. Но уколы точно делали. В толпе. Чаще всего в очереди. Чаще всего почему-то в ГУМе.
Я и позже довольно много чего знал про Америку. Я знал, что американец кладет ноги на стол, что у него вставные зубы, что он громко хохочет и с размаху хлопает всех по плечу, что он не отрезает от мяса по кусочку, а заранее («по-американски») нарезает его на мелкие куски, как делают обычно наши мамаши, кормя ребенка.
Я знал об Америке много. Я и сейчас столько не знаю. Да и те, детские знания как-то стерлись со временем, заменившись другими, менее яркими и, главное, достоверными.
Но 50-е годы незаметно для меня закончились, и в какой-то момент, практически без перехода слово «Америка» для многих вдруг стало означать не «угрозу войны», а «свободу и процветание». Эта перекодировка была стремительной и практически безболезненной.
Я хорошо помню Американскую выставку, открытую в Сокольниках в 59-м году. Я помню смешанный с недоверчивой завистью восторг москвичей и гостей столицы, разглядывавших автомобили и холодильники.
Для многих молодых людей из поколения моего старшего брата, то есть поколения «стиляг», Америка, воплощенная в джазе, Хемингуэе и абстрактной живописи, стала синонимом свободы и современности.
Да, Америка для москвичей была примерно тем же, чем для советской провинции была Москва. И то, и другое вызывало сложные противоречивые чувства, где были смешаны восторг, зависть, ревность, настороженность, где любовь и неприязнь, граничившая с ненавистью, резко сменяли друг друга под влиянием различных социально-экзистенциальных обстоятельств.
В нашей стране антиамериканизм местного разлива время от времени включается официальной пропагандой в силу той или иной политической конъюнктуры.
Но он бы и не включался, если бы не находил отклика в исстрадавшихся сердцах «простых россиян». Если бы не таился в ожидании своего часа на нижних этажах коллективного полубессознательного неистребимый мотив все из тех же 50-х годов, если бы не вертелась на языках песенка о том, что Америка, в бессильной злобе на то, что она так и не сумела развалить великий СССР, поскольку великий СССР, как не сдающийся врагу гордый «Варяг», развалился сам, пытается теперь развалить великую Россию, которая, не вполне точно рассчитав высоту потолка, так резко встала с колен, что серьезно повредилась головой.
Да, Америка усердно и целенаправленно занимается развалом великой России, потому что заняться ей, в общем-то, больше и нечем. И очень, конечно, с этим делом спешит. Потому что неровен час все это дело «само отскочит», как было сказано в одном мало приличном анекдоте про хирурга и пациента.
То, что множество совершенно разных людей в самых разных странах, а иногда и целые государства в лице своих руководителей и организаторов общественного мнения очень не любят и очень ругают, а иногда и от души ненавидят Америку, хорошо известно.
Дело, разумеется, не в том, что Америку не за что ругать. Еще как можно и нужно. Но критиков Америки хватает и в самой Америке. И эта критика бывают подчас более чем жесткой.
Дело в том, что чаще всего объектом священной ненависти бывает не сама Америка, а нечто иное, к реальной Америке имеющее в лучшем случае косвенное отношение. Это миф об Америке, который в сознании большого числа людей время от времени выворачивается наизнанку, и тогда безоглядная любовь и слепое доверие практически без переходной стадии оборачиваются ненавистью, страхом, недоверием, подозрительностью, презрением. А потом — наоборот.
Чаще всего это явление распространено в странах третьего мира — в Латинской Америке, в мусульманских странах, теперь вот — в России.
Антиамериканизм, насаждаемый в СССР, был не совсем похож на нынешний. В пределах советской мифологии Америка воспринималась прежде всего как ведущий конкурент в идеологической борьбе, как флагман антикоммунистического мира. Нынешняя же российская американофобия по своей риторике, мотивации, аргументации мало чем отличается от, например, венесуэльской или иранской.
В западноевропейских странах тоже существует почтенная традиция неприязни к Америке. Но происхождение этой неприязни совсем иное. В основе ее лежит потаенная ревность и обида старших на младших, превзошедших их в богатстве, в силе, в успехе. Это обида и ревность, которые испытывает обтрепавшаяся, но со следами былой красоты бывшая столица по отношению к неожиданно разбогатевшей и расцветшей окраине, самой ставшей столицей. Это ревность старого учителя по отношению к ученику, который волей исторических обстоятельств сам занял место учителя.
Многие европейские интеллектуалы, ценя американскую литературу, музыку и кино, программно не любят американское государство, которое, по их мнению, пользуясь своей мощью и богатством, навязывает всему остальному миру свои правила, свои стереотипы, свою волю, свой образ мира.
И этот тип антиамериканизма как-то рифмуется с тем «антимосквизмом», который свойственен некоторым петербуржцам, ревнивым жителям бывшей столицы, вынужденным скрепя сердце смиряться с утешительным титулом столицы «культурной». Общаясь с петербуржцем, часто приходится слышать от него словосочетание «у вас в Москве», в то время, как я не могу представить себе, чтобы москвич сказал когда-нибудь «у вас в Питере».
Впрочем, Америка далеко. И Петербург не близко, хотя, конечно, существенно поближе. А Москва — мой родной, любимый и временами ненавидимый город — тут, рядом, буквально за окном. И с Москвой, точнее с ее мифом, как я замечаю уже давно, происходит примерно такая же история. Москву ругают все — и москвичи, и провинциалы. Но за совершенно разное.
Официальная советская пропаганда, официальные кинофильмы, картины, оперы и балеты прославляли Москву как «центр международного рабочего и коммунистического движения», как опору и надежду всех угнетенных масс всего мира, как «порт пяти морей», как «дорогую мою столицу, золотую мою Москву», как «Москву майскую», которая «ты самая любимая», как жирную точку пересечения самых разных судеб, где только и могли встретиться и полюбить друг друга свинарка с пастухом, а где же еще.
Но на фоне этого вечно праздничного и величественного образа, на фоне этого официального пышного мифа подспудно формировался другой, неофициальный, так сказать, миф. В соответствии с этим мифом Москва была пространством греха и разврата, Содомом и Гоморрой вместе взятыми, хаотичным и крикливым Вавилоном, выпивающим жизненные соки из всей страны, отнимающим у тихой и благообразной провинции деньги, культурные ресурсы, таланты, невест, женихов. Москвичи в соответствии с этим устойчивым мифом — это зажравшиеся, живущие не по средствам паразиты, пользующиеся всеми жизненными благами лишь по праву рождения или по праву сакральной «прописки».
Для провинциалов, отягощенных «культурными запросами» с некоторым диссидентским уклоном, Москва была местом бескультурным, бездуховным, суетным и алчным, где концентрируются партия, правительство и прочее начальство.
Москвичей в провинции часто недолюбливали, но к любому приезжему из Москвы относились с некоторой смесью подозрительности и почтительности. Именно как к начальству. И как к иностранцу.
Чуть позже, уже к концу 60-х годов, этот обобщенный мифический образ бесовской столицы, этой «внутренней Америки» с некоторой маниакальной настойчивостью на полную катушку эксплуатировался творцами так называемой деревенской прозы, которая постепенно и, в общем-то, вполне закономерно стала окрашиваться во все более отчетливые коричневые тона.
Да, у Москвы с Америкой много общего, хотя различия, и прежде всего различие масштабов, на первый взгляд, очевиднее и нагляднее. И я даже не могу однозначно сказать, как такое сходство я переживаю именно как москвич. То ли мне это лестно. То ли — тревожно. То ли это заставляет меня ощущать какую-то дополнительную ответственность за собственные высказывания и поступки. Бог его знает — наверное, все вместе.
Источник:
inliberty. 22.07.2016,
