Мой приятель-художник рассказал мне однажды о своем приятеле, тоже художнике, его однокурснике.
Этот однокурсник, как в те времена было свойственно многим молодым людям, в той или иной мере связанным с художеством или с поэзией, был одержим темой гениальности и прочей «великости». «Ты, старик, гений!» — говорилось в те годы практически по любому, иногда и самому незначительному поводу. Или: «Познакомься. Это мой друг Сережа Васильев. Великий поэт, между прочим. А это мой друг Валера. Кстати, великий художник».
Так вот, тот самый однокурсник однажды женился. Женился вроде как вполне счастливо.
Но буквально через пару недель после веселой шумной свадьбы мой друг встретил его на улице сильно пьяным и заплаканным. «Что случилось?» — спросил он. «Я сегодня узнал, что моя жена не считает меня гением, — сквозь нетрезвые слезы сказал тот. — Я понял, что она меня не любит. Она, правда, говорит, что любит, но она не считает меня великим художником и не гордится мной. А просто любит. Но какая же это любовь!»
Я вспомнил этот забавный, хотя и по-своему драматичный эпизод потому, что эти три ключевые понятия — величие, гордость и любовь — выделяются также и из нынешней официальной риторики и тоже, хотя и не вполне очевидными причинно-следственными узелками, связаны между собой.
Представляю себе, как юная девушка-старшеклассница приходит в районную библиотеку и, слегка розовея, говорит: «Дайте мне, пожалуйста, что-нибудь про любовь». «Понимаю. Одну минутку», — слегка улыбаясь, ностальгически вздыхая и вспоминая собственную юность, говорит пожилая отзывчивая библиотекарша и снимает с полки единый учебник истории.
Учебник истории, оказывается, не про историю. Он — про любовь. Рассказанная на примерах из исключительно славного прошлого love story. История любовных отношений между народом и государством. А то, что любовь эта носила и носит исключительно односторонний характер и что ее довольно затруднительно назвать разделенной, так что с того. Любовь, как известно, зла. Иногда до полной свирепости.
И в том, что эта самая вполне абстрактная «любовь» реализуется, как правило, не столько в форме любви к родному, допустим, пепелищу или, например, к отеческим гробам, сколько в различных формах вполне отчетливой, хотя и иррациональной ненависти — ненависти к другому, к чужому и непонятному, — тоже нет ничего особо противоречивого. Давно известно, что два этих сильных чувства близко родственны, что одно от другого располагается, как теперь говорят, в шаговой доступности.
В обыденной человеческой жизни любовь и гордость находятся в непростых отношениях. Иногда они друг другу противоречат. «На свидание собралась? Ну ладно, иди уж. Только смотри, не приходи поздно и, главное, не теряй гордости», — наставляет строгая, видавшая разные виды мамаша свою неопытную дочь. «Казаться гордою хватило сил», — поется в старой лирической песне про «ромашки спрятались».
Но то все другая любовь и другая гордость. А государственная любовь и верноподданническая гордость — это совсем иное.
Но и тут дама-депутат, разумеется, что-то сильно напутала. Или же ее кто-то коварно обманул. И учебники истории, и сама история нужны вовсе не для того, чтобы гордиться. Но и не для того, чтобы проклинать или стыдиться. Чтобы гордиться или проклинать, не нужна никакая история и никакие ее учебники. Зачем они? Садись на стул, ставь перед собой портрет или вешай на стенку географическую карту и гордись сколько влезет. Ну, или, наоборот, бранись всеми доступными словами.
История же нужна человеку и обществу для того, чтобы знать и понимать. Знать и понимать, что происходило, что происходит теперь и что может в дальнейшем произойти с нами, вокруг нас, после нас. А знание и понимание пусть себе уже конвертируются либо в гордость, либо в гнев, либо в стыд. Это уж, как говорится, зависит. И даже, признаться, немного совестно повторять столь очевидные вещи. Но приходится, что делать.
Ну, и «величие», конечно. Величие, с чьей мощной разрушительной силой никакие «любовь» с «гордостью» соревноваться не в силах.
Державно озабоченные мыслители на разные лады, по разным поводам и с разными интонациями бесконечно тиражируют знаменитую фразу Петра Столыпина про «великие потрясения» и про «великую Россию». И про то, кому и что из этого нужно.
Не знаю, кому как, но большинству вменяемых людей никакие особенные потрясения точно не нужны. Хоть великие, хоть малые. А нужно совсем другое. Но беда в том, что насущная, как воздух, необходимость этого
другого, из века в век задавливаемая неподъемным грузом «величия», но все равно ищущая выхода, время от времени взрывается теми самыми потрясениями, которые якобы кому-то нужны.
И потому эта разболтанная до полной непригодности конструкция, постепенно ставшая тем, что в лингвистике называется «порождающей моделью», легко преобразовывается в другие, более конкретные построения:
– Вам нужны гражданские свободы?
– Вам нужны честные выборы?
– Вам нужны независимые состязательные суды?
– Вам нужны конституционные права?
– Вам нужно уважение к международному праву и соблюдение международных законов и договоренностей?
– Вам нужна свобода волеизъявления? Свобода слова, печати, мирных собраний? Свобода творчества?
– Вам нужно, чтобы власть не врала и не воровала?
– Вам нужна достойная медицина и достойное образование?
– Вам нужно соблюдение норм современного светского государства?
– Вам нужна полиция, не попирающая, а защищающая права граждан?
– Вам вот это все нужно? Ну-ну. А нам вот нужна великая Россия. Понятно?
Нет, не понятно. Потому что непонятно, чем, кроме изобилия легко воспламеняющихся горючих веществ и легко воспламеняющейся войны, можно заполнить это самое «величие», эту безразмерную, пустую, гулкую емкость, в которой нет места всему выше перечисленному и еще многому другому.
Навязчивая и неутолимая похоть «величия» не может слишком долго скрываться под рыхлым культурным слоем, как клоп под подушкой.
Я понимаю, конечно, что сопоставление абстрактного и пышно звучащего понятия с небольшим вредоносным насекомым может выглядеть несколько натянутым. Согласен. Но есть все же между ними нечто общее, что кажется существенным.
Во-первых, у многих соотечественников моего поколения и то и другое равно ассоциируется с далеким коммунальным детством, когда радиоточка, питавшая и возвышавшая нежные души неумолчными заклинаниями о величии родного государства, висела на стене, густо покрытой бурыми клопиными пятнами.
Но объединяет их еще и то, что существование как того, так и другого невозможно без человеческой крови. Ни то ни другое нежизнеспособно без кровавого рациона.
Впрочем, «величие» — не вполне пустое слово, пустых слов не бывает. Помимо блуда величия, не отмеченного и не обеспеченного ничем, кроме непропорционально раздутых жабр, существует все же и величие замысла, и величие мысли, и величие духа, и величие повседневного жеста или поступка.
Я где-то прочитал однажды о том, что на одной из улиц одного небольшого городка в одной из стран (не помню, в какой, да это и не важно. Точно, что не в нашей) поселилась семья, в которой был глухонемой ребенок. По этому случаю все (все!) жители этой улицы приняли решение срочно выучить язык глухонемых, чтобы иметь возможность общаться с этим мальчиком.
Прочитав это, я подумал, что если и бывают случаи, когда такие слова, как «любовь» или «гордость», совсем не нуждаются ни в каких кавычках, то именно в этом или в подобных случаях. И что если без слова «величие» обойтись никак невозможно, то примерно это оно, собственно, и значит. А больше, в общем-то, — ничего.
