Премьера «Тоски» в постановке Алвиса Херманиса в берлинской Staatsoper совпала с запретом режиссеру на въезд в Россию, что, впрочем, взбудоражило публику куда меньше, чем сама опера. Во-первых, режиссер сам давно отказался от въезда. Во-вторых, ну и ладно, чаще будет бывать «дома», то есть в Европе. Но вот то, как он обошелся с «Тоской», задело за живое: искупав в овациях солистов, хор, оркестр и лично Даниэля Баренбойма, который впервые дирижировал эту оперу, зрители перед выходом режиссера на сцену Шиллер-театра замерли, после чего выдохнули решительное и довольно синхронное «бууу» — как с утра репетировали! Больше одного раза кланяться режиссеру не пришлось.
Хотя Алвис Херманис в этой своей второй после Cosi fan tutte в Komische Oper оперной постановке в Берлине не только не обижает публику, но скорее даже угождает ее ожиданиям и делает ей так «красиво», как никто и никогда уже не сделает, потому что эта «Тоска» оснащена абсолютным эксклюзивом.
Она проиллюстрирована. В буквальном смысле слова. Над гигантского размера порталом церкви Сант-Андреа, над окнами кабинета начальника полиции Скарпиа и даже над тюремной камерой Сант-Анжело крутят параллельное действию кино. Хочется сказать, ментальное кино. Потому что там такая «Тоска», какую можно увидеть только в сладком сне или в комиксах. Такая, какую не осмелится поставить ни один уважающий себя режиссер, хотя корнями «такая» наверняка уходит в премьерный 1900-й год, о котором напоминают костюмы на сцене да открыточные заставки с розочками и дивами а-ля модерн. Сама Тоска — сопрано Аня Кампе — так и появляется в церкви. Усыпанная цветами, богато декорированная женщина, как будто сошедшая с постеров Альфонса Мухи. «Тоска» на сцене и «Тоска» над головами актеров соотносятся, как небо и земля. Там мечта — тут реальность. Тут грубая театральная поделка — там розовое фэнтези в костюмах наполеоновской эпохи. Там, в рисунках художницы Кристине Юрьяне (она делала с Херманисом «Соню», «Обломова», «Ревизора» и призрачный дом Фаберже в недавних «Дачниках» на сцене Schaubuene), все романтичнее, стройнее и сексуальнее. У экранной тени Тоски осиная талия, выразительные глаза и бюст, выскакивающий из платья. Она похожа на девушку с pin up картинки. Наверху возможно все, что внизу нельзя. На сцене влюбленные держатся на приличном пионерском расстоянии — надо же еще и петь, на экране их, слипшихся в любовном экстазе двойников, обрамляет виньетка в виде сердечка. На сцене Тоска закалывает Скарпиа, как свинью, после чего выпивает бокал вина с таким видом, словно режет по десять Скарпиа за день. На экране та же сцена, как и предшествующие ей сексуальные домогательства, очищена и облагорожена: перепуганные глаза и испачканные кровью нежные ручки Тоски крупным планом. Там — полная свобода от правды жизни и условностей грубого сценического ремесла. Каварадосси на сцене, надев ему мешок на голову, буднично убивают из пистолета. На экране к его услугам богатая мизансцена из патетично палящих из ружей солдат. Тут он подыхает как несчастная жертва, там умирает красиво — как настоящий герой.
Сценическая картинка распадается надвое, но дуэли между ними никакой, как и спора выразительных средств. Все суть одно, и разницы между нарисованным и реальным — рычащим в каком-то пароксизме в Te Deum злодеем Михаеля Фолле — никакой. Оба сконструированы.
Что тут способно поверх жанровых шаблонов вдруг пробить и поразить достоверностью, так это собственно музыка, которая, оказавшись в условиях почти концертного исполнения, выживает как нечто самодостаточное. Эту двухуровневую «Тоску» можно и не смотреть, но ее довольно трудно не слушать. Неплохой итог для режиссера, которому не похлопали.
Источник:
«Ведомости», 08.10.2014,
