23.10.2012 | Театр

От заката до рассвета

«Платонов» Алвиса Херманиса закрыл фестиваль Theatertreffen 2012

Поставленный режиссером Алвисом Херманисом в Burgtheater Wien спектакль «Платонов» по пьесе А.П. Чехова (известной также как «Пьеса без названия» и «Безотцовщина») закрыл программу из десяти лучших постановок немецкоязычных стран, отобранных для Theatertreffen 2012. Актеры, одетые по моде позапрошлого века, разгуливающие в достоверных интерьерах и чуть что убегающие в нарисованный березовый лес, — такого вопиющего реализма в немецком театре не наблюдали давно. И тем не менее этот внешне традиционный спектакль стал чуть ли не единственным действительно радикальным высказыванием на заявленную фестивалем тему «времени».

Сначала-то все хорошо. Когда открывается занавес, задыхаешься от какой-то волшебной «михалковщины» — поэзия русской усадьбы во всей ее утраченной красе. Как зомбировали, как учили: деревянная веранда, просторная гостиная, полускрытая столовая. На столе вышитая скатерть, на стенах живопись с романтическими бурями и закатами.

Свет (Глеб Фильштинский) распространяется через окна гостиной и ажурный тюль в столовой так естественно, что кажется настоящим. Когда гости генеральши Войницевой общаются — не глядя в зал, не форсируя голос, иногда шепотом, — появляется ощущение, что смотришь фильм из жизни русского дворянства. Точнее, подсматриваешь. Декорацию с низким потолком и усеченной авансценой сценограф Моника Пормале выстроила как кинокадр, у которого есть глубина и длительность. Приходится всматриваться и вслушиваться, когда, например, персонажи удаляются покурить на веранду или перекусывают в столовой. А как начнут флиртовать через всю гостиную — только успевай следить. Иной раз и знаменитого Мартина Вуттке не разглядеть. В первой сцене его Платонова перекрывает сидящий на стуле спиной к зрителям Войницев (Филипп Хаус). В финале на том же стуле спиной сидит сам Платонов, и о выражении его лица приходится догадываться по мимике Анны Петровны (Dörte Lyssevski). Но она у этой гордячки, как назло, ни о чем не говорящая.

Что тут не все мирно, понимаешь сразу — почему-то плачет горничная Катя, накрывая на стол... Еще никого не убили, а она уже плачет. С идиллической картинки постепенно сползает лак, под действием одного только света и времени она тускнеет и стареет.

Чтобы показать деформацию дома и деградацию его обитателей, режиссеру не надо двигать мебель и менять декорацию. Ни сада, ни школы, никаких других чеховских пространств. Между сценами — черный занавес, купирующий дни и недели. С момента приезда Платонова с женой в дом генеральши до финальной сцены, в которой Софья (Йоханна Вокалек) берет ружье и стреляет в Платонова как в надоевшую курицу, проходят едва ли сутки. А зачем, собственно, дольше, если происходит одно и то же?

Когда под «Элегию» Массне занавес в первый раз опускается, а потом поднимается, открывая все ту же гостиную, но уже в вечернем освещении, — изменения среды потрясают. Завтрак перешел в ужин, гости, минуту назад севшие за стол, уже изрядно набрались. Размахивают руками, скорее шатаются, чем ходят, их нарастающее возбуждение накаляет воздух. После антракта ждешь перемен, но занавес открывается, а там все то же, только в стадии еще большего опьянения. И гостиная в унылом предрассветном свете уже не кажется такой милой: подтеки на обоях, обшарпанные косяки, облупившаяся краска.

Время, которое режиссер спрессовал и заставил течь в режиме «от заката до рассвета», делает свою работу быстрее, чем персонажи успевают напиться до положения риз. Меняется не только дом, на глазах превращающийся в нежилой, хотя ни один предмет не сдвинут с места, а пылящееся под кушеткой ружье еще не выстрелило. Разрушаются люди — и первым Платонов.

Мартин Вуттке на 27-летнего здоровяка из пьесы абсолютно не похож — худой, лысеющий, под пятьдесят. Но процесс ускоренной деформации своего героя Вуттке проживает виртуозно. Излучающий поначалу изумительное душевное здоровье — ясный взгляд, мягкая улыбка, уверенные жесты — он превращается в полностью потерянное существо. Нет ему ни минуты покоя. Все хотят, чтобы он решил их проблемы, — женщины и мужчины, друзья и враги, все. Тормошат, тянут за руки, пока он, пьяный, не хлопается лицом в пол; будят, когда он пытается прикорнуть на диванчике. Умный, саркастичный, у Вуттке он не жертва глупцов. Он их пища. Нет Платонова, активизирующего их жизненные процессы — от сексуальных до интеллектуальных, — их тоже нет. Призраки, тени.

Этот русский морок, бессмысленный и беспощадный, прописан Херманисом безо всякой назидательности. Никаких критических памфлетных ноток. Чистый, можно даже сказать, формальный кошмар.

Теплое отношение режиссера к персонажам только усугубляет его: все объективно. Финал, когда все бросаются к мертвому телу, а дом затихает, снова наполняясь светом, отлично монтируется с началом пьесы, где Катя плачет, накрывая на стол, а скучающая генеральша смотрит в окно: не едет ли Платонов. Эта страшная «Пьеса без названия» — как нерешенная проблема, как недоделанное дело — будто обречена на ремейк.

Источник: "Московские новости", 28 мая 2012,