27.05.2010 | Книги

Субъективное ясновидение

Гамсун упрямо отказывался каяться, впадать в слабоумие и умирать

Биографию Гамсуна норвежский журналист и писатель Ингар Слеттен Коллоен писал пять лет — в оригинале она занимает два тома, а по-русски вышла сокращенная до одного тома "интернациональная версия", которую в связи с прошлогодним юбилеем Гамсуна (150 лет со дня рождения) одновременно издали во многих странах.

Коллоен пишет внятно и четко, выбирает яркие эпизоды и цитаты, правда, объяснения его не всегда убедительны. Например, мать Гамсуна часто "выбегала из дома и бегала по полям или вдоль дороги; все слышали, как она невнятно кричала что-то",— и Коллоен делает следующее предположение: "Может быть, интерес Гамсуна к слову возник потому, что мать, находясь в помрачении рассудка, никак не могла найти нужные слова?" Звучит довольно наивно — хотя, в общем, не хуже любых других предположений о том, откуда у человека берется склонность к сочинительству.

Но даже и англофобию Гамсуна, которая, собственно, и привела его к прогерманской позиции во время Второй мировой войны, Коллоен тоже хочет объяснить детскими впечатлениями — маленький Гамсун "постоянно слышал от родителей и дедушки о страшной нужде в конце Наполеоновских войн": "Англичане блокировали все норвежские гавани, и в страну не поступало никакого зерна — ни для выпечки хлеба, ни для посева. С детских лет в сознании Кнута Гамсуна такие понятия, как голод, нужда, война и англичане, оказались взаимосвязаны. Вот когда Гамсуну и была привита ненависть к Англии". Такую защиту хочется назвать трогательной. Сам Гамсун в своей знаменитой речи "Англию — на колени!", которую он произнес в 1943 году на писательском конгрессе в Вене, организованном нацистами "ради протеста против варварских бомбардировок англичанами и американцами германских городов и ради спасения европейских культурных ценностей от большевизма", если и ссылался на личный опыт, то не на детский, а на вполне взрослый: "Мне рано довелось уехать из родной страны, и я встречал чужестранцев, в том числе и англичан: я никогда не сталкивался с народом более неучтивым, нежели англичане, самодовольные, спесивые, заносчивые".

Но главное — сам Гамсун не захотел бы никаких ссылок на детство и вообще никаких скидок. Это ясно из последней части книги, в которой подробно описана послевоенная борьба Гамсуна с врачами и судьями. Норвежским властям хотелось, чтобы Гамсун или покаялся, или был признан невменяемым, или, самое лучшее, умер — и дело о его коллаборационизме было бы закрыто. А Гамсун упрямо отказывался каяться, впадать в слабоумие и умирать. На первом допросе он повторял: "Мне кажется, что нехорошо было бы сейчас раскаиваться; как мужчина, я не желаю давать задний ход; это недостойно мужчины". Эти главы написаны прекрасно — и с явным восхищением перед непреклонностью Гамсуна.
В самом начале книги Коллоен приводит цитату из Исаака Башевиса Зингера: "Гамсун во всех смыслах является отцом современной литературы — благодаря своей субъективности, благодаря своему импрессионизму, благодаря умению использовать ретроспективу, благодаря своей лиричности" — и это хорошее напоминание. В начале прошлого века эту лиричность, эту чуткость и нервность еще ощущали как что-то особенное, авторское — и узнавали гамсуновское, например, в Чехове. Мы уже не говорим "это как у Гамсуна" — просто потому, что открытия Гамсуна вошли в саму ткань современной литературы, мы их уже практически не замечаем, нам они кажутся естественными. Но сам Гамсун, чтобы зафиксировать и впервые внести в литературу эту "бескорыстную субъективность" (как он сам говорил о своей прозе), субъективность без "я", должен был обладать почти сверхъестественным сочетанием качеств.

Во-первых, невероятно чуткой психикой. Он говорил, что нервы у него "нежные и тонкие, как нити паутины" и что для него не было ничего непостижимого: "То, что другие постигают с помощью каких-то теоретических подходов, все это я воспринимаю мгновенно, оно само как бы раскрывается передо мной; именно эти вспышки озарения порой дают предчувствие того, что должно случиться". Этого — таких нервов и таких вспышек — мы, в общем, и ждем от литератора, тем более от литератора, начавшего писать в конце XIX века, но — и это во-вторых — в Гамсуне эти нервность и ясновидение соединились с такой силой характера, гордостью и властностью, каких мы ждем не от литератора, а от политического вождя или полководца. Собственно, именно так себя Гамсун и вел, когда был арестован после войны,— не как интеллектуал, способный признаваться и каяться в заблуждениях, а как потерпевший поражение военачальник, считающий постыдным каяться, когда проиграл.

Источник: "Коммерсантъ - Weekend", № 6, 19.02.2010,