04.02.2010 | Pre-print / Колонка

Красное и серое

Из книги «Осторожно, треножник!»

Как-то в начале 70-х, мы с Мельчуком, работая у меня дома и обнаружив, что в холодильнике ничего нет, пошли обедать – «на ланч»! -- в кафе «Прага». Мне импонировала и сама эта эападная идея, Игорь же согласился по необходимости, с условием, что по дороге (минут 20 спортивной ходьбы в одну сторону) мы продолжим обсуждение словарных статей. В кафе нас быстро обслужила «моя» официантка Тамара Ивановна, но главный сюжет был не в этом.

За одним из столиков сидел джентльмен – иначе не скажешь -- лет тридцати в красном пиджаке. Красном я говорю приблизительно – пиджак был стильного бордового цвета с серовато-коричневым отливом и, вот не помню, может быть, еще и с серебристой многоугольной звездой – как бы орденом старых времен -- на груди. Был ли он блейзером неведомого заморского клуба, частью театрального костюма или вольной прихотью художественной натуры, оставалось догадываться.

На обедавшую публику он производил сильное действие, -- судя по доносившемуся со всех сторон неодобрительному шопоту. Каково же было мое удивление, когда оказалось что реакцию эпатированных советских обывателей разделяет и мой прогрессивный учитель и старший товарищ! Детали полемики, заслонившей на обратном пути проблемы структурной лексикографии, опускаю; аргументация Мельчука сводилась к простой мысли, что заниматься надо делом, а не финтифлюшками, моя – к чуть более замысловатой апологии разнообразия, которого в немытой России как-никак дефицит.

Прогрессивная русская интеллигенция вышла -- столетием ранее -- из слоев мелкого духовенства и унаследовала его идейный аскетизм. С тех пор в нашем национальном самосознании воцарился пуританский функционализм, подавлявший все «ненужное», каковое, культивируясь тайно и иногда прорываясь наружу, принимало крикливые формы. Отсутствию среднего класса соответствовало отсутствие в широкой, казалось бы, русской душе нейтральной средней зоны между питающими друг друга крайностями греха и послуха. Забавно, что в 90-е годы именно красные/малиновые пиджаки стали эмблемой новорусского беспредела.

Себя я, при всем моем вольномыслии, увы, сознаю плотью от плоти той же ментальности и одеваюсь не многим интереснее своих коллег. После презентации «Эросипеда» опальный Эдуард Лимонов (который пришел с двумя телохранителями и выступил очень интеллигентно) сказал мне, что давно не видел сразу так много людей в пыльных пиджаках. Сам он носит все исключительное черное, но это уже другое дело – haute couture, черное на черном, -- в таком ходит и высоколобый, постмодерный во всех отношениях Борис Гройс.

Угрюмая стандартность костюмов была одним из бросавшихся в глаза иностранцам признаков homo sovieticus’а, чей взор, в свою очередь, ранила пестрота увиденного за границей. Уж я, на что прозападный отщепенец и плюралист, и то, оказавшись на первом этапе эмиграции в Вене, долго не мог взять в толк, зачем столько разных марок автомобилей!  

Самый яркий образец посконности в области туалета являла на моей памяти Лидия Яковлевна Гинзбург. Те несколько раз, что я с ней встречался, она была в светло-сером (кажется, в полоску) платье-рясе-халате с воротником и карманами. На ее короткой  располневшей фигуре оно сидело колоколом (ассоциацию с Герценом я не планировал, но он таки был одним из ее любимых авторов; знаменателен, кстати, сплав в названии его журнала церковных и революционных элементов) и могло показаться не по росту большой мужской гимнастеркой. Ее короткая стрижка курсистки à la Чернышевский дополняла образ революционера вне пола и возраста, за которым стояли целые эпохи нигилизма, народовольчества, революций, репрессий, блокады и дальнейших нивелировок и, как выяснилось, еще и «неоднозначная» сексуальная ориентация. С серебряными седыми волосами на большой голове, морщинистым лицом и пронзительным взглядом маленьких голубых глаз почти без ресниц, она выходила за грань человеческого, слишком человеческого, напоминая то ли какого-то тролля, то ли причудливый волшебный гриб. (Недавно прочел, что грибы генетически ближе к животным и человеку, чем к растениям.)

В каком-то смысле эта посконность была, конечно -- несмотря на противоречие в терминах, – яркой, потому что никто другой так не одевался. Возможно, непрезентабельность ее, как сказали бы сослуживцы Акакия Акакиевича, капота, была сознательным авангардистским вызовом выученицы формалистов и закаленной блокадницы окружающим совмещанам. Но факт оставался фактом: платье было по-приютски серое и всегда одно и то же. На нем лежала неизбывная печать тридцатых годов во всей их честной бедности и преданности единому  институциональному решению человеческих проблем. Оттуда ведь и демонстративный аскетизм Ахматовой (1), и френч-толстовка Солженицына, не говоря уже о Сталине и Мао Цзе-Дуне и всей созданной ими детдомовской культуре.

1. Чтобы объяснить табуированное, вообще-то, передаривание двух модных шарфиков, присланных ей в подарок из Лондона (Саломеей Андрониковой-Гальперн), Ахматова ссылается на исторический анекдот об испанской королеве, отвергшей подаренные ей голландские чулки: «Ее министр отказался принять их: “У испанской королевы нет ног”» (Л. Чуковская. Записки об Анне Ахматовой в 3 тт. Т. 2. 1952 -1962. М., 1997. С. 466).

Я понимаю, что некоторых читателей начинает раздражать бестактность подобных снобистских танцев на костях хлебнувших горя поколений. Но моя речь вовсе не клонится к унижению наших героев сопротивления (я многому научился у Л. Я., люблю цитировать  Ахматову, вырос на Солженицыне), дело идет о нас самих, о том, в какие одежды рядимся мы сегодня. Жесткий лагерно-блокадный опыт сводит все к контрасту черного и белого и учит отмахиваться от семицветности радуги и одежды Иосифа -- «Нам бы ваши проблемы!».

Не случаен настойчивый интерес Гинзбург-литературоведа к историческому детерминизму, роли культурных институтов, зависимости личности от общества (пусть не обязательно в марксисткой упаковке) (2).  Это тоже черта тридцатых годов (которые, боюсь, возвращаются). Красноречиво и систематическое умолчание -- в интимных записях! -- о собственной  личной жизни, в том числе о проблемах, связанных с запретной сексуальной практикой.

Его можно понять -- как продукт подсоветской конспирации, но «прямой разговор о жизни» (так озаглавлено предисловие к самому полному на сегодня

2. Однажды, при обсуждении доклада американского коллеги о Гинзбург как прото-диссидентке, я безуспешно пытался развить мысль о принципиальном и дисциплинированном приятии ею преобладания социума над индивидуумом. Из конкретных советских институтов она могла изгоняться за инакомыслие, но тем больше тосковала по идеальным.

изданию ее нон-фикшн /3/) в результате искривляется: внешняя цензура порождает внутреннюю, что у интеллектуала не может не приводить к мистификации сознания. Самоцензура чувствовалась уже в том подчеркнуто обезличенном третьем лице мужского рода, от имени которого ведутся многие рассуждения в автобиографических записках Гинзбург (4). Оправданием (и оригинальным художественным приемом) служила, конечно, установка на объективность, научность, на отказ от самолюбования, но тем самым происходило вытеснение интимного, особенного, своего – в соответствии с исповедуемым историзмом. Невообразимый внеземной пхенц в сермяжном кафтане пытался отредактировать себя под закономерный продукт социальных норм.

Рассекреченные лишь недавно фрагменты ее записок, посвященные теме «женской инверсии» (5), как будто, подтверждают мою гипотезу. Там Гинзбург объявляет лесбиянскую любовь не заслуживающей отражения в литературе -- и, надо понимать, в записных книжках -- на том основании, что

3. А. С. Кушнер. Прямой разговор о жизни// Лидия Гинзбург. Записные книжки. Воспоминания. Эссе. СПб., 2002. С. 5-8; (см. там же с. 344). 

она по сути ничем не отличается от иной, «нормальной». Это (как и ношение серого платья), разумеется, ее человеческое и писательское право, но волевое подавление личного начала, «неправильностей», выходящих за пределы уже одобренного обществом, -- налицо. Странные записки, ориентирующиеся на идеал подцензурной газеты или заранее отфильтрованного – в согласии с идейным заказом -- социологического трактата!

4. Разбор одной такой характерной записи см. в моем старом эссе о Гинзбург (ЛО, 1989, 10: 83; в составе коллективной подборки «Цельность»; https://www-rcf.usc.edu/~alik/rus/story/ginz.htm).

Ну, странные, так странные, хотите -- читайте, не хотите – не читайте. Какая есть. Желаю вам другую (Ахматова). Однако последнее время намечается тенденция к канонизации Л.Я. Гинзбург в качестве нашего русского чуть ли не Пруста (6). Возражать как-то неудобно, но все-таки ближе к Прусту у нас был, наверно, Бунин, кстати, отстаивавший -- в своей наиболее прустовской вещи, «Жизнь Арсеньева», -- наблюдательность, не отягощенную гражданственными стереотипами:

5. См. «Никто не плачет над тем, что его не касается»: Четвертый «Разговор о любви» Лидии Гинзбург (публ. и вступ. статья Эмили Ван Баскирк)// НЛО 88: 154-168.

«Писать! Вот о крышах, о калошах, о спинах надо писать, а вовсе не затем, чтобы “бороться с произволом и насилием, защищать угнетенных и обездоленных, давать яркие типы, рисовать широкие картины общественности, современности, ее настроений и течений”! “Социальные контрасты!” – думал я едко, в пику кому-то, проходя в свете и блеске витрины... На Московской я заходил в извозчичью чайную, сидел в ее говоре, тесноте и парном тепле, смотрел на мясистые, алые лица, на рыжие бороды, на ржавый шелушащийся поднос, на котором стояли передо мною два белых чайника с мокрыми веревочками, привязанными к их крышечкам и ручкам... Наблюдение народного быта? Ошибаетесь – только вот этого подноса, этой мокрой веревочки!..» (7).

6. См., напр., Андрей Зорин. Проза Л. Я. Гинзбург и гуманитарная мысль XX века// НЛО 76: 45-68.

Производя Бунина в Прусты, я, пожалуй, зарвался -- поддался порыву в духе речи Достоевского о Пушкине. А между тем, вот что писал приятель Пушкина о Гоголе и его поклонниках:

«Мне кажется, что всего любопытнее в этом случае не сам Гоголь, а то, что его таким сотворило Как вы хотите, чтобы в

7. И. А. Бунин. Собр. соч. в 8 тт. Т. 5. Жизнь Арсеньева. Произведения 1924-1931. М., 1996. С 235-236.

наше надменное время, напыщенное народною спесью, писатель даровитый не зазнался  ? Недостатки книги Гоголя принадлежат не ему, а тем, которые превозносят его до безумия, которые преклоняются перед ним, как пред высшим проявлением самобытного русского ума, которые налагают на него чуть не всемирное значение  лавная беда произошла от его поклонников  Но знаете ли, откуда взялось у нас на Москве это безусловное поклонение даровитому писателю? Оно произошло оттого, что нам понадобился писатель, которого бы мы могли поставить на ряду со всеми великанами духа человеческого, с Гомером, Дантом, Шекспиром, и выше всех иных писателей настоящего времени. Этих поклонников я знаю коротко, я их люблю и уважаю: они люди умные, хорошие; но им надо во что бы то ни стало возвысить нашу скромную, богомольную Русь над всеми народами в мире, им непременно захотелось себя и всех других уверить, что мы призваны быть какими-то наставниками народов...» (8)

8. П.Я. Чаадаев -- кн. П.А. Вяземскому из Москвы, 29 апреля 1847 года.

Разумеется, чтобы писать такое в России, надо располагать либо справкой (от Государя), что ты сумасшедший, либо, на худой конец, американким паспортом. Добавлю только, что в отличие от Гоголя, Гинзбург не «зазналась», даже когда к ней пришла запоздалая слава, и чаадаевские стрелы я с тем более чистой совестью переадресую ее поклонникам.

Написано для сб. Lydia Ginzburg's Alternative Literary Identity»/ Eds. Andrei Zorin, Emily Van Buskirk (выходящего в изд-ве Peter Lang). По-русски опубликовано в книге «Осторожно, треножник!». В Сети выкладывается впервые.

 

Источник: «Осторожно, треножник!» (М.: Время, 2010),