Авторы
Первый: Нет; да это не предмет для комедии, мой милый! Это уже некоторым образом касается правительства. Как будто нет других предметов, о чем можно писать?
Второй: Какие же другие предметы?
Первый: Ну, да мало ли есть всяких смешных светских случаев? Ну, положим, например, я отправился на гулянье на Аптекарский остров, а кучер меня вдруг завез там на Выборгскую или к Смольному монастырю. Мало ли есть всяких смешных сцеплений?
Гоголь. "Театральный разъезд"
Несколько лет назад я участвовал в одном телевизионном ток-шоу. Речь там шла об официальной и неофициальной культурах советского времени. На вопрос одной из ведущих, возможно ли появление андеграунда в наше время, я ответил что-то вроде того, что неофициальная культура не может возникнуть при отсутствии культуры официальной. А ее черты на сегодняшний день не вполне отчетливы. "Но они намечаются, как вам кажется?" - спросила другая. "Думаю, да, - сказал я. - Нынешней официальной идеологией, мне кажется, является гламур. Гламур как эрзац национальной идеи". И мы принялись совместно развивать этот неожиданный не только для них, но и для меня самого тезис.
Гламур - по крайней мере в местном изводе - это не просто философия потребления и жизненного успеха, выраженного в товарно-денежном эквиваленте. Это очередная русская мечта, очередная великая утопия, плавно сменившая мировую революцию, построение социализма в одной отдельно взятой стране, коммунизм, тот самый, при котором нынешнее поколение советских людей будет жить, социализм с человеческим лицом, рынок, якобы способный отрегулировать не только общественные, но и человеческие отношения.
Гламур как общественный и культурный мейнстрим нашего времени характерен прежде всего тем, что он вовсе не образ жизни. Какой там, казалось бы, гламур, когда подавляющая часть населения огромной страны не может, условно говоря, выйти из дома без резиновых сапог. Гламур - это мечта, образец, туманный и заманчивый горизонт. И в то же время универсальная система ценностных координат.
Гламур - это то коммуникативное и информационное пространство, где одновременно можно все и ничего нельзя. Это принципиально новая ситуация, которую неправильно описывать в старых терминах и категориях - ничего не будет понятно.
Это касается прежде всего политтехнологической теории и практики последнего времени. А особенно наглядно это видно в телевизоре, где, например, фильмы или передачи то с ностальгически-советским, то с ностальгически-антисоветским уклоном, выглядят одинаково: и то и другое выполнено в одних и тех же веселеньких тонах рекламного буклета. Там есть все что угодно кроме реального переживания истории. В то время как история - это не фальшивая прялка и не ржавая соха за стеклянной витриной краеведческого музея. История - это то, что обжигает, холодит, царапает и толкает в спину.
В том, что один и тот же режиссер-креативщик с одинаковой лихостью, но не выходя ни из каких предписанных правилами игры рамок, кроме разве что бюджетных, может сначала сбацать кинофильм про немыслимый героизм и бездонное благородство пламенного чекиста, борца с подлой контрой, а минут через пять - про колымский белый ад, а еще через четверть часа - про коварные происки подлых правозащитников, стремящихся подешевле загнать и без того уцененную родину, нет ничего противоречивого.
Это не отсутствие идеологии. Это такая идеология, в основе которой абсолютная, непререкаемая и, главное, вполне демонстративная легитимность социальной и нравственной безответственности. Критиковать ее в "старых" терминах не только бессмысленно, но и, если угодно, бестактно - это вопиющее нарушение правил игры.
Ключевые слова той, прошедшей, слава богу, эпохи имели хотя и сгнившие, но все же исторически обеспеченные корни. Слова "коммунизм", "коммунистический" в контексте обесцвеченной советской жизни так же, как и "суверенная демократия", служили ничем не обеспеченными банкнотами, но в самом звучании этого слова все же слабо трепетали полустертые воспоминания о шатавшемся когда-то по дорогам Европы одноименном призраке.
А из слова, допустим, "комсомол" все-таки до поры до времени вытарчивали там и сям колючие ворсинки корчагинской буденновки. А когда повылезали и они, тут-то все и закончилось.
Нынешний, путинского призыва, комсомол не мудрствуя лукаво назвали "Нашими". Ну, на что это, скажите на милость, похоже! Это же что-то из абсолютно безыдейного и в меру блаженного дворового детства, когда "наши" стенка на стенку азартно махались с "зареченскими". "Этот наш - его не трогай". Ну, а "Местные" - еще лучше. "Эй, пацан, ты сам-то местный? А то смотри..."
Если ярко выраженная тенденция на выхолащивание какого бы то ни было смысла из всего того, что и без того обессмыслено до предела, продлится еще хоть какое-то время, то после "Наших" не могут не возникнуть, допустим, "Эти", которые за наши с вами денежки будут в соответствии с напечатанными большими буквами инструкциями бороться с "Теми". Когда же и указательные местоимения для неокрепших мозгов питомцев единоросского инкубатора покажутся слишком уж интеллектуально обременительными, то мы еще станем свидетелями появления нового патриотического движения, названием которого станет какое-нибудь, скажем, междометие - например, "Эй!"
Соблазнительно, но не вполне правильно называть все это тупостью, бездарностью или интеллектуально-душевной ленью. Это все тот же гламур, предполагающий в качестве своих позитивных качеств и то, и другое, и третье. Это гламур, то есть разговор мимо ушей и взгляд мимо предмета. То есть когда общественная жизнь незаметно для невооруженного глаза подменена ее довольно топорной симуляцией. Когда все понарошку: свои выборы, свои оппозиции, акции туда, акции обратно... Понарошку - потешные полки штатных кремлевских мечтателей, выдувателей фантомных "эффективных политик", где, по логике все того же Великого гламура, в качестве компенсации за стопроцентно бессмысленное кучерявое многословие самым частотным является слово "смысл".
Понарошку все кроме вполне реального бабла. Да и людей время от времени убивают вовсе не понарошку. Но кто, как говорится, без греха, пусть кинет...
Общественно-культурная жизнь советского времени была тотально покрыта суровым солдатским сукном. По мере ветшания и гниения это сукно штопали, штопали и, как известно, доштопались.
Нынешняя подернута скользким лачком, сквозь который все выглядит более или менее одинаковым. Хоть прелести советской власти, хоть ее преступная природа. Хоть Ксюша Собчак, хоть мать Тереза. Хоть Колчак, хоть Феликс Эдмундыч. Хоть Пушкин, хоть Сталин. Главное - не говорить о серьезном серьезно. Главное - никого не огорчить необходимостью невзначай шевельнуть мозгой. В общем, как любил говорить один грубый столяр, все залакируем, как хозяин пожелает: хоть по дуб, хоть под ясень, хоть под х.. дяди Васин.
В общем, все схвачено. Схвачено равномерно улегшимся гламурным ледком.
В последнее время стали много говорить, что в свете то ли надвигающегося, то ли уже надвинувшегося кризиса гламур как движущая сила общественного развития уйдет в тень, уступив место другим, более жестким и менее лакированным субстанциям.
Все может быть. Но пока то да се, пришел сегодня в редакцию мой коллега и похвастался семиотическим трофеем. Вчера был он в большом супермаркете, где среди прочего обнаружил полку с десятком сортов подсолнечных семечек в красочных пакетиках. На одном из пакетиков было написано: "Семечки гламурные".
А тут и добавить, в общем-то, нечего.
«Ряд» — как было сказано в одном из пресс-релизов — «российских деятелей культуры», каковых деятелей я не хочу здесь называть из исключительно санитарно-гигиенических соображений, обратились к правительству и мэрии Москвы с просьбой вернуть памятник Феликсу Дзержинскому на Лубянскую площадь в Москве.
Помните анекдот про двух приятелей, один из которых рассказывал другому о том, как он устроился на работу пожарным. «В целом я доволен! — говорил он. — Зарплата не очень большая, но по сравнению с предыдущей вполне нормальная. Обмундирование хорошее. Коллектив дружный. Начальство не вредное. Столовая вполне приличная. Одна только беда. Если вдруг где, не дай бог, пожар, то хоть увольняйся!»
