Авторы
17.10.2005 | Просто так
Семьдесят восемь оборотовМои песни – песни на семьдесят восемь оборотов - это песни, которые пели мои родители и их гости за праздничным столом
Мы вообще-то поем. За нашими дружескими столами это практикуется регулярно и уже довольно давно. Но чтобы вот так взять да выйти на публику со своим доморощеным пением! Это, видимо, требует разъяснений. А их, в общем-то, нет. То есть понятно, что следствий без причин не бывает, но не знаю я этих самых причин. Правда не знаю. Просто так получилось.
Просто так получилось, что однажды мне позвонил Дмитрий Ицкович и сказал тоном, не допускающим возражений: «Значит так, - сказал он, - ты должен записать диск! Это во-первых. А во-вторых, ты должен выступать с концертами» - «Ты что, - говорю, - вообще? Какой еще диск? Какие концерты? Я же не профессионал. Я же никогда не учился музыке, я нот даже не знаю. За столом – это одно, а это совсем другое. Ты чего это?» - «Нет, - говорит, - надо. Ты, - говорит, - не понимаешь». В общем, уже понятно, что короткой, но мощной кавалерийской атакой мое сопротивление было сломлено.
Потом потянулись творческие, так сказать, будни. При выборе репертуара я никаких сомнений не испытывал. Я знал точно: это будут песни 40-х - 50-х годов, то есть те самые песни, какие в моем детстве лились на меня непрерывным потоком из никогда не выключаемого репродуктора, висящего на кухонной стене. А патефон по семейным праздникам? А набор пластинок на семьдесят восемь оборотов в минуту? Впрочем, других и не было. Другие – которые уже на тридцать три оборота - появились лишь в самом конце 50-х, тогда же, когда на смену патефону пришел электропроигрыватель «Юбилейный», и это была уже совсем другая эпоха. Но эти – толстые и ломкие, со временем все более археологические на вид – еще долго лежали пластами на дачных чердаках. Там же можно было обнаружить и вовсе непонятную вещь: коробочку с патефонными иглами.
Я понял, что мои песни – песни на семьдесят восемь оборотов - это те песни, которые пели мои родители и их гости за праздничным столом. Это те самые песни, под которые я засыпал и просыпался. Те, которые были подвержены смешным хулиганским переделкам, что надежнейшим образом свидетельствует об их безоговорочном народном признании.
Это те песни, о которых невозможно сказать, хороши они или плохи сами по себе. Я-то уверен, что они безусловно хороши, но это в данном случае неважно. Это неважно, потому что они вошли в состав крови. Так там, в крови, и циркулирует со скоростью семьдесят восемь оборотов в минуту «Одинокая гармонь» вместе со сказками Пушкина и «Мойдодыром».
Понятно, что мое отношение к этим песням не раз менялось с течением жизни. В раннем детстве они были чем-то единственным и уже хотя бы потому не подлежащим сомнению. Мир был цельным и плотным, не предполагавшим даже смутного намека на существование каких-либо альтернатив. Потом начались «альтернативные» 60-е годы, и духовная десталинизация тех лет больно проехалась и по заветному репертуару. Эти песни оказались вдруг тоталитарными, сугубо советскими и даже лживыми - песнями злобных тупых стариков, тоскующих по сталинскому гранитному величию. И тогда в ход пошли песни старшего брата-студента про «дым костра», про «Надю-Наденьку» и про «Ванинский порт». Потом вступили приблатненная романтика и квазифольклор вроде «течет речечка да по песочечку» и «любо, братцы, любо». А потом еще что-то - не важно что.
Но те самые песни не забылись, потому что забыться они не могли. И не в том дело, что в дни официальных победных торжеств их распевали всевозможные кобзоны. Это, в общем-то, прошло незамеченным. Песни эти каким-то непонятным, но естественным образом и на каких-то новых основаниях, косвенно связанных с практикой соцарта и постмодерна, снова вернулись за наш общий стол. Вернулись обновленными и несказанно похорошевшими. Эту тенденцию, увы, подхватили шустрые попсовики со своими «старыми песнями о главном», теми самыми, которые какие-то нервные люди сочли многозначительной приметой реставраторских поползновений. Глупость, конечно. Какие поползновения? Обычная бездумная конъюнктура. Но было все же довольно противно, как бывает противно всегда, когда что-то такое твое заветное не просто воруют, но еще и поганят до неузнаваемости.
Но мы все равно пели эти песни и не собирались отдавать их в чужие руки. Мы их и поем. И будем петь их и дальше, как мне кажется. Тем более, что они окончательно уже избавились от деформирующего исторического контекста. И никакие соцарт с постмодерном уже не нужны для оправдания. Да и оправдания никакого уже давно не нужно.
Недавно, кстати, меня спросили, не кажется ли мне, что столь душевное и любовное распевание вот этих самых песен - есть знак ностальгии по советским временам. А я даже не стал отвечать на этот вопрос. Я полагаю, что человек с моей биографией, с моим социальным и чувственным опытом и с моей авторской репутацией - такой, какая она есть, - может позволить себе оставить этот вопрос без ответа. А в крайнем случае я могу ответить встречным вопросом: «А вы сами-то как думаете?»
Однажды она спросила: «Ты ел когда-нибудь варенье из роз?» Ничего себе! Варенье из роз! Какой-то прямо Андерсен! Варенье! Из роз! Неужели так бывает? «Нет, - ответил я с замиранием сердца, - никогда не ел. А такое, что ли, бывает варенье?» «Бывает. Хочешь, я привезу тебе его в следующий раз?» Еще бы не хотеть!
Можно, конечно, вспомнить и о висевшем около моей детской кроватки коврике с изображением огромного ярко-красного гриба, в тени которого, тесно прижавшись друг к другу, притулились две явно чем-то перепуганные белочки. Что так напугало их? Коврик об этом не счел нужным сообщить. Одна из первых в жизни тайн, навсегда оставшаяся не раскрытой.
